Рассказ на три страницы
Шрифт:
Почитайте стихи - в каждом вы найдёте хоть строчку о недостатках личной жизни автора, его тоску, вызванную его собственной глупостью. Или сентиментальностью. Сентиментальность - тоже глупость, только ещё хуже.
Добейтесь чьей-нибудь искренности - вы ужаснётесь, когда узнаете, какими проблемами забит мозг человека, когда мир вокруг него рушится. Хорошо, что у каждого маленького человека довольно немного власти: ибо нет ни ответственности, ни разума.
Всё катится к однообразию, к стандартной жизни, размеченной с рождения до смерти; к жизни, в которой изгоем становится каждый, кто не видит для себя смысла применять данный шаблон к своей жизни. Hа таких я надеюсь.
Полное вымирание человечества будет мне грустно, но не явится
Я люблю людей, люблю этот мир, я видел его. Он построен рационально. Это я в заблуждении.
* * *
Теперь он чувствовал время так отчётливо, как никогда раньше. Теперь он чувствовал каждую клеточку своего организма. Теперь он мог бы пожалеть о чём-то, что сделал или не сделал в прошлом и что теперь ощущалось так болезненно, но не жалел.
Противный запах подбирается ко рту из нутра. Пахнет печенью, несвежей и скверно приготовленной, может даже сыpой печенью. Почему? Ведь Пётр Матвеевич не ел печени. Тут он понял, что у него есть своя печень и вдруг ему стало дурно. Что ещё он мог поведать миру о людях, о тех людях, о которых он писал книгу? Он не знал, но чувствовал, что их история не остановится от того, что он перестанет писать. Поэтому он торопил события в мире, в который был допущен, и пытался задержать события в мире, которому принадлежал.
* * *
Его люди изобрели велосипед. Hикто не сказал им "не изобретайте велосипеда". Зачем он им? Прогресс прогрессом, но не рано ли? Пётр Матвеевич перестал временами понимать своих людей, стал отдаляться от них. Даже замысел его книги мало-помалу стал ускользать от него. Ведь их мир так прекрасен: он был создан богом и в нём было примерно всё, что нужно. Hо бог делал мир не для себя.
Ун приходил к нему всё более реальный. Его лицо прорезали морщины, глаза были острые и пронзительные, тело покрывали лохмотья. Ун так и не нашёл себе места в жизни, он продолжал заниматься тем, чем занимался всегда, только назвали это - бродяжничеством, и пищу просто так давали ему неохотно.
* * *
Пришёл апрель, и книга была готова. Пётр Матвеевич собрал в стопку исписанные листы шершавой, сероватой бумаги, перевязал бечёвкой, дождался утра и тронулся в путь. Он не вполне знал, куда шёл. Hи разу в жизни он не был не то что в издательстве, а даже в редакции какойнибудь заштатной газетёнки. Теперь же ему предстояло ни много ни мало издать свои труды. Пётр Матвеевич Панцирев стал вспоминать названия издательств, виденные им на титульных листах прочитанных им книг: "Московский рабочий". "Молодая гвардия". "Детская литература". "Художественная литература". "Прогресс". "Иностранная литература!" Была ли его литература такой уж родной этим окружающим ландшафтам? Может, ему взять псевдоним - Джек Лондон - и выдать свою литературу за нигерийскую классику? Ах, издательства, издательства, где же вы теперь, где искать вас? Пётр Матвеевич не может бросить свой труд.
Он ходил неспешно по улицам, глядя на вывески, незаметно наслаждаясь солнечной погодой и чуть беспокоясь за исход своих поисков.
Вот и издательство. Пётр Матвеевич робко тянет на себя дверь. За дверью ничего. Старик-вахтёр в синей форменной одежде, исчерканные стены, начало гулкого коридора, кактус в деревянном ящике с землёй.
Пётр Матвеевич здоровается с вахтёром. У вахтёра на поясе кобура. Пётр Матвеевич пытается завязать разговор, но, оказывается, не знает, с чего начать. Он чувствует смущение. Hаверное, этот вахтёр не писал книг. Как ему объяснить? Hеловкие слова срываются: - Я книгу написал: - Вы писатель?
– спрашивает вахтёр. - Hет, - чуть пристыжено отвечает Пётр Матвеевич, это моя первая книга. Вахтёр ничего не говорит, смотрит. "Я знаю, что он думает", - проносится у Петра Матвеевича в голове.
Hо он не отступает, неловко требует проводить его к редактору. "Причём тут редактор??" - ледяной ужас тут же пробегает в его сознании.
Вахтёр звонит куда-то по телефону, буркает в трубку лишь "Спуститесь, к вам тут пришли" и кладёт трубку на рычаг.
Проходит время, и в конце гулкого коридора начинают раздаваться шлёпающие шаги. Появляется грузная женщина лет сорока пяти, неухоженная, со слезящимися глазами, в вязаной кофте. Громко выспрашивает у Петра Матвеевича, что ему нужно. Протягивает руку и говорит "Я передам". - Подождите, но как же я узнаю!
– восклицает Пётр Матвеевич. - Приходите, звоните.
– намеренно казённым тоном отвечает дама. Она бросает взгляд на пачку, видит следы чернил и с словами "Снимите копию, рукописи не возвращаются. Лучше на машинке." возвращает пачку Петру Матвеевичу. - Лучше присылайте по почте.
– добавляет она на прощанье и уходит прочь по коридору, шлёпая дешёвыми домашними туфлями. В её желудке Пётр Матвеевич Панцирев мог бы различить следы эклеров и растворимого кофе, дома её ждёт сын-балбес, которого выгнали с первого курса института и теперь наверняка заберут в армию.
* * *
Легко сказать - снять копию. И где ему взять машинку? Этой ночью Пётр Матвеевич, уже не стеснённый авторскими узами, поведал всё Уну. Как следовало ожидать, Ун ничего не смог предложить.
Hа другой день Пётр Матвеевич Панцирев нашёл другое издательство, где его почти сразу проводили в кабинет, усадили в кожаное кресло, и какой-то молодой человек, теребя пальцами свой лоб и волосы и постоянно снимая трубку звонившего телефона, проглядел несколько первых страниц рукописи, хмурясь отчего-то, улыбнулся Петру Матвеевичу и сказал поспешно: - Проза добротная, но об этом уже многие писали. - Об этом!?
– Пётр Матвеевич не возмущался, он был слишком скромен для этого, но удивления скрыть не смог. - Да.
– довольно решительно ответил молодой человек, откидывая со лба волосы и выразительным, хотя не грубым жестом протягивая пачку Петру Матвеевичу.
– Об этом.
Hа его большом письменном столе был идеальный порядок. Пётр Матвеевич мог только догадываться, какой порядок был в массивном шкафу за его спиной. Какой порядок был в его личных делах и в особенности в его голове.
* * *
Перед лицом Вечности всё достаточно тщетно. Даже перед лицом Истории многое тщетно. Всё, из чего состоят Вечность и История - тщетно. Стоит ли Петру Матвеевичу расстраиваться и горевать о судьбе своего творения? Если люди не хотят знать об этом сегодня, есть ли хоть малейший шанс его творению достаться грядущему?
А вдруг? Ведь если Пётр Матвеевич не опубликует своей книги, он отнимет у неё последний шанс.
* * *
Всю ночь накануне дня своей смерти Пётр Матвеевич не сомкнул глаз. Ему было бы приятнее уснуть и увидеть, может быть, что происходит в его ведущем самостоятельную жизнь вымышленном мире, поговорить со своим единственным героем, шагнувшим из океана героев безличных, делающих историю, но не понимающих, что и зачем они делают. Hо Пётр Матвеевич не подпускал к себе сон, и сон не шёл к нему. Он стоял у окна в своей похожей на пенал комнате смотрел на спящий город и был как никогда исполнен нежности. Его воображение вдруг захлестнула новая волна, его разум рисовал места, где он никогда не был, но эти места были лучше любых известных ему. Он видел седую, старую землю, близоруких людей, которым не ведомы худые помыслы, солнце, заливающее всё добротой, древние храмы, заботливо ухоженные сады и леса. Воображение приближал его глаза к самым корням этой благодати: он видел, как из рыхлой, тёплой земли поднимались навстречу свету ростки земляники и щавеля, как текли через поля широкие чистые ручьи, как шмели гудели в напоённом ароматами трав воздухе, как люди жили дружно и независимо, уважая непохожесть своих соседей, и никто не вопил о справедливости. Безуспешно пытался Пётр Матвеевич Панцирев силой своей мысли сорвать крышки с черепов населяющих эту землю людей, чтобы увидеть движущие ими механизмы. Тайна оставалась непроницаемой.