Рассказ?
Шрифт:
— Останьтесь, выпейте с нами, — проговорила она, протягивая руку. — Пьер сказал вам, что у меня сегодня именины? — Потом, уже уходя: — Приходите завтра, поболтаем.
Вернувшись в барак, он тут же улегся, желая побыть в одиночестве среди своих сотоварищей. Но все столпились вокруг, и ему пришлось отпираться, резким тоном отвергая все, что они говорили.
— Пошли вон! — заорал, расталкивая их, старик. Затем, по своей привычке, присел на корточки. — Прости меня, Александр Аким. Ты был болен. Ты жил особняком. Мне следовало быть лучшим товарищем. Не хочешь ли теперь меня выслушать?
— Дай мне поспать.
— Ты
— Пошел ты со всеми твоими мыслями! Я болен, мне надо побыть одному.
— Так и есть, ты считаешь, что я злюсь на него. Да нет же, это достойный человек. Он всегда был со мной великодушен. Он мог бы отослать меня обратно, но оставляет, несмотря на мою старость, здесь. Разве он виноват в своих несчастьях? Стыдно ли быть несчастным? И бывает ли более жуткое несчастье, чем ненавидить, вместо того чтобы любить?
— Прекрати свои россказни, а не то я позову надсмотрщика.
— Еще одно слово. Кто, по-твоему, неправ? Она — легкомысленная женщина, избалованный ребенок; но он-то так угрюм, так суров — как с ним жить?
Увидев, что чужак отвернулся от него на другой бок, старик со вздохом удалился. На следующее утро Аким направился в лазарет, где молодая женщина оказывала помощь нескольким городским беднякам. Она дружески помахала ему рукой, но не заговорила. Он побрел наугад по комнатам приюта, пытаясь отыскать среди пустых помещений следы непостижимой для него драмы. В тот день перед ним открылся весь дом. Он прошелся по кабинетам, где среди архивов, над забитыми документами полками пробуждал воспоминание о безупречной любви заключенный в рамку цветок, предмет столь же трогательный, сколь и бесполезный. Помедлил перед незапертыми ящиками, словно письма, которые он не осмеливался прочесть, содержали для него доказательства все еще хранимой привязанности. Он зашел в кабинет директора. Стены были голы; раковины, резные камни, стеклянные вещицы приятной расцветки украшали камин и мебель. Казалось, будто по этим предметам прокатилась едва родившаяся река, оставляя за собой в виде остекленевших образов принесенные из степей комочки земли и траву. Зеленые ветви вздымались к самому потолку, но — кто знает? — не иссохнет ли назавтра это изобилие или же устроенный прямо на полу сад вскоре покроется цветами и новой листвой? Разобраться, как устроена эта наивная декорация, Акиму помешало внезапное появление Луизы, которая несколько мгновений разглядывала его с мечтательным видом.
— Моя комната дальше, — сказала она. — Но останемся здесь.
Они чинно уселись, он на стул, она на диван.
— Вы и в самом деле чужак, — заметила она. — Может, вы и научитесь жить и работать, как у нас принято, но удивлюсь, если когда-нибудь забудете родные края.
Аким ничего не ответил.
— Что вам так не нравится в нашем городе? Его размах, слишком высокие дома, узкие улочки? Вас обескуражил наш приют? У вас остался кто-нибудь, о ком вы сожалеете? Я хотела бы вам помочь.
— Вы это можете, — сказал Аким, поднимаясь с места. Новое, неожиданное выражение преобразило его лицо. — Я страдаю от того, что не свободен. Дайте мне стать таким, каким я был.
— Но это очень просто, — сказала женщина. — Ваш карантин как раз подходит к концу. Если хотите, завтра можете
Он вслушался в детский, но холодный голос Луизы. Речь, естественно, зашла о ее помолвке.
— Не понимаю, — перебил он, — почему вы поверяете мне эти воспоминания. Я знаю, что вы, вопреки тому, что утверждают, счастливы, но в моем положении не могу вмешиваться в частную жизнь тех, кто выше меня.
Поблагодарив ее, он вернулся к своим сотоварищам. Первая прогулка по городу произвела на него самое заурядное впечатление. Дома были величественны, но улицам, узеньким и нелепо проложенным, недоставало воздуха. Его узнавали по медленной походке провинциала. Стоило ему зайти в книжный магазин, как его доброжелательно окликнул продавец.
— Вы довольны тем, как вам живется в приюте? Какая там роскошь, какие удобства! Горожане счастливы отказать себе в чем-то — только бы как следует принять посторонних. Мы не любим, когда среди нас живут как в изгнании.
Аким слушал со смущенным видом.
— А какой замечательный у вас директор! — продолжал торговец. — Такой образованный и справедливый человек. Из-за его бед любишь его лишь сильнее.
— Спасибо за прием, — сказал Аким. — У вас есть подробная карта города и его окрестностей?
— Карта города, да. А вот остальное нас не интересует. Зато есть превосходная книга о приюте.
Как он и ожидал, в иллюстрированном фотографиями сочинении содержался панегирик почитаемым Государством исправительным методам: подобное сочетание строгости и мягкости, подобная свобода и подобные ограничения — все это плоды долгих опытов, и трудно себе представить более справедливый и более разумный распорядок. По возвращении он обнаружил в саду осевшего на скамье директора с мертвенно-бледным лицом.
— Вам плохо? — спросил он. — Позвать кого-нибудь на помощь?
— Не лезьте не в свое дело, — ответил директор. — Это всего-навсего недомогание, мне лучше побыть одному.
В доме царила тишина. Украшенный полевыми цветами, по сути — подкрашенными травами, он более чем когда-либо казался обителью простой и счастливой мечты.
— Печальный дом, — проговорил санитар, бесцельно бродивший по коридорам вдали от тех мест, куда его призывал долг службы. — Как могут двое юных существ так озлобиться друг на друга? Кто заставляет их мучиться, впадать в безмолвное отчаяние, переборов которое они тут же теряют голову от ярости? И этот постоянный трепет, это страдание на устах, в глазах, в руках, которое их охватывает, когда им приходится друг на друга смотреть, друг друга касаться?
В бараке надсмотрщик порол совсем юного заключенного, несчастного Николая Павлона, который в приступе лихорадки отправился бродить по городу почти голым. Перед Акимом предстала вся бесчеловечность подобной порки. При втором ударе жертва потеряла сознание, а обессиленного своей жестокостью палача начала бить дрожь, словно отрава внезапно выстудила ему кровь. Старик сказал Акиму:
— Завтра кончается мое заключение. Но я уже в том возрасте, когда нет надежд зажить новой жизнью. Да и какие у меня могли бы остаться иллюзии после всего того, что я впустую перенес? Могу ли я еще жениться? Сохранилось ли во мне достаточно веры, чтобы мирно сочетаться с женщиной? Нет, для вышедшего с каторги все кончено.