Рассказ?

Бланшо Морис

Не подрывает ли любое послесловие презумпцию, на которой зиждется Литература: произведение должно говорить, должно суметь сказать само за себя?

Почему эти

вопросы не встают в других книгах? Не является ли само творчество Бланшо одним — последним послесловием: послесловием к литературе как таковой?

Не слишком ли прав Бадью, упрекая Бланшо в литературоцентризме?

Быть может, Бланшо и вправду “писатель для писателей”?

Бесконечное, сущностное одиночество писателя в оживленном, обитаемом мыслями, речами, присутствиями, улыбками литературном пространстве… не требует ли оно взаимности, подобного же одиночества и от читателя? Не предаю ли я его, встав между?

Не это ли и есть отсутствие книги, внутренне присущее любой книге отсутствие — отсутствие встречи движущихся навстречу друг другу письма и чтения?

Допустима ли тут уловка — обходной путь через критику? Через документацию,

а не аргументацию? Не улиссовская ли изворотливость, осмотрительность толкает на этот путь?

Не от лукавого ли, не от Улисса ли сама идея заговорить, не столько (и все же!) заговорить самому, сколько заговорить эту зияющую прозу — спрятаться за спины других, связать себя сдержанностью?

Не стал ли мир, тот мир, которым предстает мне проза Бланшо, от этого беднее?

Найду ли я после этого себя таким, каким был?

Не станет ли мир вокруг от этого бледнее и… безнадежнее?

Послесловие? Нет, никаких послесловий, больше никогда…

Не в том ли дело, что литература начинается там, где мысль сбивается с пути? С проложенного ею себе пути?

Мысль, ничтожная мысль, спокойная мысль, боль…

Позже он…

В. Лапицкий, 1992–2002