Расскажи мне, как живешь
Шрифт:
Субри, когда его вызвали, ничего не отрицал. Да, он знал эту девушку в Камышлы. Она была его другом. Турок его раздражал, и он спихнул его с лестницы. И он посоветовал девушке, что ей надо вернуться в Камышлы. Ей Камышлы больше нравится, чем Айн-эль-Арус. Девушка взяла в долг немного денег, чтобы взять с собой, но, несомненно, когда-нибудь возместит.
На этом Максу пришлось произносить решение.
«Да уж, чего только не приходится делать в этой стране. Никогда не знаешь, что будет следующее», – стонет он.
Я спрашиваю, как же он решил.
Макс откашливается и продолжает
«Я очень удивлен и недоволен, что мой слуга входил в твой дом, ибо это противоречит нашей чести, чести экспедиции, и мой приказ, чтобы в будущем никто из моих слуг не входил в твой дом. Пусть это будет хорошо понято».
Субри мрачно говорит, что это понято.
«Относительно того, что девушка покинула твой дом, я не буду ничего предпринимать, потому что это не мое дело. Про взятые ею деньги – они, я думаю, должны быть тебе возвращены, и я их возвращу тебе сейчас, ради чести слуг экспедиции. Эта сумма будет удержана из жалования Субри. Я напишу бумагу, подтверждающую уплату этих денег и отвергающую все дальнейшие претензии к нам. Я прочту эту бумагу, ты поставишь свой знак на ней и будешь знать, что этим дело закончено».
Я вспомнила то достоинство и библейский пыл, с которым женщина поднимала крест.
«Она сказала что-нибудь еще?»
«Я благодарю тебя, Хвайя. Справедливость и правда возобладали, как и всегда, а злу не было позволено восторжествовать».
«Ну, – говорю я, несколько потрясенно, – ну...»
Я слышу легкие шаги мимо нашего окна.
Это наша недавняя гостя. Она несет большую книгу церковных служб или молитвенник и как раз идет в церковь. Ее лицо строго и серьезно. Большой крест подпрыгивает на ее груди.
Тут я встаю, беру с полки Библию и обращаюсь к истории Рааб, блудницы. Я чувствую, что знаю – в какой-то мере, – какой была Рааб, блудница. Я могу себе представить эту женщину в ее роли – ревностная, фанатичная, смелая, глубоко религиозная, и тем не менее – Рааб, блудница.
* * *
Наступил декабрь; пришел конец сезона. Может быть, из-за того, что сейчас осень, а мы привыкли к весне, может быть, потому что слухи и предупреждения о неспокойном положении в Европе витают в воздухе, но чувствуется привкус грусти. На этот раз есть чувство, что мы можем не вернуться...
Хотя дом в Браке все еще арендован – наша мебель сложена там, и еще много что можно найти на городище. Наше разрешение на раскопки действительно еще на два года. Конечно же, мы вернемся...
Мэри и Пуалу направляются по дороге через Джераблус в Алеппо. Из Алеппо мы едем в Рас Шамра и проводим Рождество с нашими друзьями профессором и мадам Шеффер и их прелестными детьми. Нет на свете места более очаровательного, чем Рас Шамра. Это прелестный маленький залив темно-синей воды, окруженный белым песком и низкими белыми скалами. Они устраивают для нас чудесное Рождество. Мы говорим о будущем годе – каком-нибудь годе. Но ощущение неуверенности растет. Мы прощаемся с ними. «Встретимся снова в Париже».
Увы, Париж!
В этот раз мы отправляемся из Бейрута на пароходе.
Я стою, глядя через поручни. Как прелестен он, этот берег, где горы Ливана, как синяя дымка, виднеются на фоне неба! Ничто не нарушает романтической
Раздаются знакомые звуки – возбужденные крики с грузового парохода, мимо которого мы проплываем. Кран уронил груз в море и ящик раскрылся...
Поверхность моря усыпана сиденьями для уборной...
Подходит Макс и спрашивает, о чем шум? Я показываю и объясняю, что мое настроение романтического прощания с Сирией теперь совершенно пропало!
Макс говорит, что не представлял себе, что мы их экспортируем в таких количествах! И он бы и не подумал, что в этой стране есть достаточно канализации, чтобы их все использовать!
Я замолкаю, и он спрашивает, о чем я думаю.
Я вспоминаю, как плотник в Амуде гордо поместил перед парадной дверью сиденье для моей уборной в тот день, когда монахини и французский лейтенант пришли к нам пить чай. Я вспоминаю мою вешалку для полотенец с «красивыми ножками»! И профессионального кота! И Мака, разгуливающего по крыше на закате с отсутствующим выражением лица...
Я вспоминаю курдских женщин на Чагаре, похожих на яркие полосатые тюльпаны. И большую крашенную хной бороду шейха. Я вспоминаю Полковника, с его черной сумочкой, опустившегося на колени, чтобы заняться расчисткой погребения, и шутку среди рабочих, говорящих: «Вот пришел доктор, чтобы заняться пациентом», так что потом навсегда M. le Docteur[98] становится прозвищем Полковника. Я вспоминаю Бампса и его непокорное топи и Михеля, тянущего ремешок в криком «Forca». Я вспоминаю холмик, весь покрытый золотистыми ноготками, где мы как-то устроили пикник и ленч в один из наших выходных; и закрыв глаза, я могу ощутить этот запах, всюду кругом меня, чудесный запах цветов и плодородной степи...
«Я думаю о том, – говорю я Максу, – какое это было счастье жить таким образом...»
ЭПИЛОГ
Эта непоследовательная хроника была начата до войны, и я начала ее по причине, о которой уже говорила.
Затем она была отложена в сторону. Но теперь, после четырех лет войны, я обнаружила, что мои мысли все больше и больше обращаются к тем дням, проведенным в Сирии, и наконец я почувствовала, что мне нужно достать мои заметки и дневники и завершить то, что я начала и отложила. Поскольку мне кажется, что хорошо помнить, что были такие дни и такие места и что в эту самую минуту мой холмик с ноготками в цвету и белобородые старцы, бредущие со своими ослами, может быть, даже и не знают, что идет война. «Здесь она нас не коснулась... »
Потому что после четырех лет, проведенных в Лондоне в военное время, я понимаю, какая это была хорошая жизнь, и что возможность пережить снова те дни дала мне радость и освежила меня... Написание этого простого рассказа не было задачей, оно было делом любви. Не попыткой бегства в то, что было, а стремлением привнести в сегодняшний тяжелый труд и горе нечто неистребимое, то, что не только было у нас, но и по-прежнему есть!
Потому что я люблю эту добрую плодородную страну и ее простой народ, который умеет смеяться и наслаждаться жизнью, который весел и беззаботен, который обладает достоинством, хорошими манерами и огромным чувством юмора и которому смерть не кажется ужасной.