Рассказы Эдуарда Кочергина в "Знамени"
Шрифт:
“Поведайте мне, пожалуйста, дорогие мои, — обратился Георгий Александрович к двум своим седым, заслуженным администраторам, — кого вы почти приносите и усаживаете так бережно в мой седьмой ряд? Откройте секрет, кто эта древняя дама?”. Два театральных аксакала, как виноватые пацаны, опустили свои серебристые головы. В кабинете главного режиссера наступила тишина. Затем Натаныч выдохнул признание: “Графиня”. “Графиня?” — переспросил Гога, от неожиданности опускаясь в кресло. “Да, да, графиня, последняя графиня Апраксина”. “Да что вы! На каком свете вы, господа, ее отыскали?” — с недоверчивой иронией воскликнул главный.
Павел Павлович рассказал шефу, как десять лет назад, в 1963 году,
Два старых дяденьки обалдели и вытаращились на нее. Такого кина в их долгой жизни еще не было, неимоверная фантастика, прямо Гофман, Булгаков, черт-те что, представление какое-то! “Седьмой ряд до революции принадлежал моей фамилии, сейчас я осталась одна. Надеюсь, вас это не обременит, — заявила выпавшая из истории аристократка. — Думаю, что посвящать всех, особенно начальство, не следует. Советская власть еще не закончилась. Я свое отсидела, а у вас могут быть неприятности. Часто беспокоить вас не стану, а ежели дадите свой телефон, о намерении посетить театр буду предупреждать заранее. Договор есть договор, а власть сегодня у нас одна, а завтра другая...”.
Перед такими доводами старики сдались — они были законниками. Исполнение древнего договора стало их многолетним долгом и тайной. И они его как истинные люди культуры и высокие профессионалы ни разу не нарушили.
Разоблачив диссидентство своих главных администраторов, Георгий Александрович, естественно, о графине Апраксиной никому не рассказывал. Только в 1982 году об этой цеховой тайне я узнал от него, и то в Финляндии, работая с ним над оперой “Дон Карлос”. Узнал и вспомнил несколько раз виденную мною в БДТ пожилую даму с аристократической стойкой, седыми волосами, аккуратно заправленными под черного бархата шляпу, всегда сидевшую только в седьмом ряду, в кресле № 176. Эту седую, одетую в траур даму из абсолютно иного мира не запомнить было невозможно.
Последний год жизни ходить пешком в театр нашей графине стало трудно, званый родственник, полковник-артиллерист в отставке Павел Павлович привозил ее на очередные премьеры и отвозил домой в своей знаменитой “Победе”. Жила она близко, во дворе дома на углу Мучного переулка и канала Грибоедова, в большой коммунальной квартире вместе с такой же старенькой, как и она, тетенькой — бывшей ее горничной. Эта горничная после возвращения графини из лагерей приютила бездомную в своей комнатухе и прожила с нею более двенадцати лет. На ее руках Апраксина и почила.
Вскоре после смерти графини ушли на пенсию Михаил Натанович и Павел Павлович, два легендарных представителя театральной школы администраторов.
А от себя скажу — ежели я был бы начальником над театрами Питера, то два кресла в седьмом ряду нашего зала: центральное — № 171, на котором во время репетиций сидел Георгий Александрович Товстоногов, и крайнее кресло у левого прохода — № 176, которое после отсидки в лагерях законно
Бегемотушка
“Об одном вздохнешь, а всех жалко…” Гаврилиха, уборщица мастерских Театра им. Комиссаржевской
“К нашему Бегемотушке, Царство ему Небесное, мудрость блатярского мира — “жадность фраера сгубила” — враз подходит. А кончился он с испугу прямо в суде, на глазах людишек, пришедших слушать дело. По первости никто не понял, что с ним случилось… Судья по второму разу спрашивает Клавдия Ипполитовича, то есть Бегемотушку, о каких-то бокалах венецианского стекла, а его уже нет, он с полу на всех с того света жмурится. И как-то все в быстроте произошло. Поначалу, сидя на арестантском стуле, затрясся вдруг весь, тихонько захрапел, затем скукожился и медленно так стек с него на пол. Уже лежа, еще храпанул в последний раз, — и конец, трынь-брынь, нет его, только один ручеек журчит из-под него по плиточкам”.
Так докладывал в столярке сотоварищам делегированный театральными мастерскими в Петроградский районный суд фронтовик-орденоносец, токарь по дереву Егорий Гаврилов. Послали его на судилище как представителя театрального месткома, а судили там нашего художника-исполнителя Клавдия Ипполитовича, по-местному обозванию Бегемотушку, за спекуляцию антиквариатом в особо крупных размерах.
Происходило все это в начале знаменитых шестидесятых годов прошлого века, в эпоху построения кукурузного коммунизма и бурного строительства хрущевок в нашем славном городе. В связи с этим из высокопотолочных коммуналок многие семьи переселялись в малогабаритные, но зато отдельные квартиры — мечту тогдашнего питерского человечества.
Старинная громоздкая мебель: шкафы, буфеты, горки, гостиные и столовые гарнитуры из дуба, ореха, красного дерева и карельской березы, не помещавшиеся в новых квартирах, сдавались в комиссионные магазины за копейки или выносились на помойку. Более дешевого антиквариата не было нигде в мире, никогда и ни в какое время. Посуда, люстры, светильники, зеркала, картины, предметы быта и одежды также продавались за смешные деньги. Мало кто знал настоящую цену всем этим вещам.
В 20—30-е годы гэпэушники, энкавэдэшники, партработники получали квартиры репрессированных горожан со всей обстановкой бывших хозяев. В блокаду целые дома вымирали от голода, и все, что в них оставалось, превращалось в собственность дворников, участковых, управдомов. Они сами и в особенности их наследники не разбирались в тонкостях материальной культуры, для них старье было старьем, не более того. Но в городе были люди, знавшие истинную цену старых вещей, смекавшие, что почем. Многие из них сделали на этой временной неожиданности состояния и буквально за малые гроши собрали целые музеи. К ним и прилепился наш герой Клавдий Ипполитович — Бегемотушка. Произошло это как бы случайно, а может быть, и нет…
Несколько раньше печальных событий меня, художника-постановщика из небольшого областного театра, пригласили главным художником в известный питерский Театр им. Комиссаржевской. Вступив в должность, я, естественно, решил познакомиться с моими будущими мастерами-исполнителями и притопал во двор дома на углу улицы Белинского и Литейного проспекта, где во флигеле обитали художественно-производственные мастерские этого театра. Я уже знал, что там работали замечательные театральные мастера: столяры, слесари, один из лучших бутафоров города Аркадий Захарович, бывший в войну командиром корабля, и хороший, но с тараканами, как мне его аттестовали, художник-исполнитель Клавдий Ипполитович, он же Клякса-Бегемотушка — по местной неожиданной обзывалке.