Рассказы и очерки
Шрифт:
– Аля, вот, Георгий Николаевич... ты знаешь?
Орленская обернулась ко мне.
– Простите, это моя дочь.
Девочка встала и серьезно, как взрослая, протянула мне руку.
– Аля, милая, теперь ты иди... ты устала, верно... ну ляг, милая.
Орленская поцеловала дочь и, заперев за ней дверь, тихо подошла ко мне.
– Вы понимаете... она не должна всего знать... Я сказала только, что вы его видели.
– Мария Дмитриевна, я ведь еще ничего не знаю, чем я могу вам служить.
Она села.
– Да, я помню... Я еще ничего не сказала...
Она вскочила и подняла руки.
– Знаете, я вас видела во сне. Я ведь с того дня все сны вижу... Вот, будто иду я по улице... по набережной, совсем пусто... а мне навстречу человек... это были вы... я вас сразу узнала сегодня. И голос ваш, и глаза. Вот, взяли меня за руку, а я вскрикнула... Вы наклонились и шепчете: "А я вас, барыня, к нему доведу"... Вот. Вы знаете Владимира Сергеевича?
– Нет.
– Как? Владимира Сергеевича Паскина?
– Нет, не знаю.
Она схватилась за голову.
– Что же это. Боже мой, Боже, что мне делать. Но я не ошиблась... я не могу ошибиться...
Я не понимал, где я и что это. Больная ли предо мной или умелая актриса? Но у меня болела голова и этот могучий желтый свет, казалось, застилал и вечер уже вчерашний, и нашу встречу. Я сказал, вероятно, довольно уныло:
– Мария Дмитриевна, вы, может быть, расскажете мне ваше дело... мы и обсудим все... поскорей.
Она села и притихла, как послушный ребенок.
– Ну, хорошо, хорошо... я вам все расскажу... только вы меня не бросайте, не уезжайте сейчас...
Я улыбнулся.
– Я хочу вам помочь.
– Вот... я ведь знала. Ах, это так давно было... никому не рассказывала... Вы думаете, отчего я хожу всюду? На скачки, на выставки, по улицам до изнеможения... Зачем я в вашу таверну пошла? Я искала... его, а последние дни вас. Вот, я была тогда невестой... вы помните, какой он был? Ах да, простите, вы не знали его... он мучил меня, я плакала, я плакала каждую ночь. Но я его любила и он меня так любил... я теперь знаю, мы должны были выплакаться... но я отложила, и он уехал на месяц... в Швецию. Ах, нет, вы такой молодой, вы не поймете,- она откинулась на спинку кресла и опустила руки.
– Что?
– Нет, это все равно... вам ведь все равно. Одним словом, когда Володя вернулся, я уже была невестой другого. Мой муж, Орленский... он умер через год... А Володя приехал ко мне вечером... неожиданно... я и не знала, что он в городе...
Она опять встала и, широко раскрыв глаза, подошла совсем близко ко мне.
– Я боюсь, нас услышит кто-нибудь. Я не хочу, я не хочу,- она шептала и озиралась,- вот, он вошел, и я... я будто и не удивилась... и говорю: "здравствуйте, Владимир Сергеевич..." И так, я помню... вдруг взялась за лампу на круглом столе... А он подошел... поклонился... и руки мне поцеловал.
Она замолчала. Только эти руки, тринадцать лет назад поцелованные, еще вздрагивали. Было совсем тихо. Лишь на дворе, далеко, уже гремел ломовой.
Вдруг Мария Дмитриевна вскрикнула:
–
Она упала на диван, вскрикивая и трясясь. Дверь тихо отворилась, и в комнату не спеша вошла та же девочка, совсем одетая и причесанная. Было видно, что она не ложилась.
– Мама, успокойся... ну, мама, перестань... перестань.
Она обернулась ко мне:
– Принесите... у меня на столе... флакончик... Я нашел и принес английскую соль.
– Ну, мама... перестань... вот... вот...
Мария Дмитриевна притихла.
– Я ничего, ничего... Зачем ты здесь? Иди спать, иди... так поздно...
Девочка вышла в соседнюю комнату и поманила меня за собой.
– Вы не волнуйте маму.
– Я ведь ничего не знал... Мария Дмитриевна больна?
Она покраснела и опустила глаза.
– Нет, мама здорова... совсем. Но, знаете, это так тяжело...
– Что?
– Я вам не могу объяснить,- она устало села на низкий табурет,- это очень долго. Но, пожалуйста, вы все сделайте, что мама скажет. Мне ведь мама не говорит... только я все знаю.
– Аля, иди спать, милая... Пойдите ко мне.
Орленская сидела в кресле уже спокойная и странно-красивая, с блестящими сухими глазами.
– Иди, иди,- она слабо улыбнулась.- Вот, простите... я такая слабая теперь... я вас утомляю. Вот, после этого вечера... когда Володя приехал... он исчез. То есть, кажется, три дня - я потом узнала - он был еще в городе... даже к приятелям заходил... И мне рассказывали, что он казался грустным... но спокойным. Только побледнел, будто, и осунулся... А потом уехал... и вот,- она опять начала вздрагивать и задыхаться,- вот... я с тех пор... ищу его...
Я с беспокойством поглядел на дверь и флакон с солью.
– Нет, это ничего,- она улыбнулась,- ничего. Но знаете, его нет нигде. Только он жив, я это так знаю... Я была во всем мире, кажется... в Японии, в Швеции... везде искала... но никто ничего не знает. Нигде... Ведь у Володи совсем нет родных.
Она замолчала.
– Но что же я могу сделать?
– Вы? Ах, я-то не знаю... Только, я думаю, что вы его найдете.
Мне, правда, стало жаль Орленскую. Где же найти человека, о котором я никогда не слышал, может быть, и мертвого давно. В это тусклое, серое утро мне все казалось далеким и невозможным.
Она растерянно повела рукой.
– Знаете... я думаю так. Вы не сердитесь, я вам мешать не буду... но я должна быть везде, где вы.
– Как?
– Да, я должна быть везде с вами, ходить за вами, скитаться, так и найду.
Я вдруг рассмеялся.
– Мария Дмитриевна, я завтра уезжаю... недели на две... Вам придется теперь же начать ваши странствования...
Я собирался в Шлиссельбург, оттуда в ладожские монастыри и в Финляндию.
Она вся заволновалась.
– Ах, видите, я поняла. Вы не сердитесь. Но я поеду. Я должна ехать.