Рассказы и очерки
Шрифт:
Лебедь, рыба, рак, осел
Ищут все прекрасный пол.
Ах, зачем же нам даны
Лицемерные штаны!
В студии Мейерхольда - и актеры, и актрисы играли с огромными лиловыми приклеенными носами. Журнал театрального искусства, издававшийся этим знаменитым режиссером, назывался - правда, по Гоцци,- "Любовь к трем апельсинам".
* - Леонида Андреева.
** - Сергея Ауслендера.
*** - Михаила Кузмина.
На ежедневно происходившие диспуты тоже ломилась толпа. Мест не хватало для желавших узнать "Куда мы идем?", "Виновата ли она?", "Любовь или самоубийство?" и т. д. и т. д. И так вплоть до остро щекочущего нервы зрелища на вернисаже
Кстати, как раз имя Розанова - пожалуй, самое характерное из прославленных "имен" предре-волюционной эпохи. Были писатели более знаменитые широкой и всероссийской знаменитостью, но ни Леонид Андреев, ни Горький, ни Мережковский все-таки не имели розановского влияния и обаяния. Его одного постоянно называли гениальным. В книгах Розанова самые разные люди - особенно молодежь - искали и находили "ответы" - которых до него не нашли ни у Соловьева, ни у Толстого, ни у Достоевского, ни у кого.
Безо всяких сомнений - Розанов был писателем редкостно одаренным. Но что, в конце концов, он утверждал? Чему учил? С чем боролся? Что защищал? Какие выводы можно сделать, прочтя его всего - от "Детей лунного света" до "Апокалипсиса нашего времени"? Ничего, ничему, ни с кем, ничего, никаких! Любая его книга с тем же талантом и находчивостью "убедительно" противоречит другой, и каждая страница любой из этих книг с изощренным блеском опровергает предыдущую или последующую страницу... Остается впечатление, как будто Розанов неизменно руководился советом одного из персонажей "Le rouge et le noir". "Если вы хотите поражать людей - делайте всегда обратное тому, чего от вас ожидают". Но стендалевский "prince Korazoff", наставляя так Жюльена Сореля, имел в виду великосветских денди своей эпохи - занятие невинное. Розанов, пользуясь, как отмычкой, тем же приемом, овладевал и без того почти опустошенными душами, чтобы их окончательно, "навсегда" опустошить. Делал он это с поразительной умственной и литературной изобретательностью. В этом и заключался, пожалуй, "пафос" розановского творчества - непрерывно соблазнять, неустанно опустошать. Он был, повторяю, большим талантом и искусником слова. Но и был настоящим "профессионалом разло-жения" - гораздо более успешно, чем любой министр... или революционер, подталкивавший Империю к октябрьской пропасти.
* * *
...В семнадцатом году, еще не понимая
Что с нами будет, что нас ждет,
Шампанского бокалы поднимая,
Мы весело встречали Новый Год -14
тот самый год, о котором пророчествовал Лермонтов:
...Настанет год, России страшный год,
Когда царей корона упадет...
Обыкновенно люди не ценят того, что им дано,- банальное
Что имеем, не храним,
Потерявши, плачем.
Но кому выпало счастье жить "в волшебном городе на берегах Невы", ценили его, гордились им и любили его
Любили, как еще любили...
Анна Ахматова, сжимая тонкие руки под своей знаменитой "ложноклассической шалью",15 читала взволнованным, хватающим за
...И ни на что не променяем пышный,
Гранитный город славы и беды,
Широкие, сияющие льды,
Торжественные черные сады
И голос Музы, еле слышный...16
Ни на что... Ни за что... отзывалось во взволнованных сердцах слушателей.
"Еле слышный голос Музы", поющей о неизбежной гибели и беде, с годами начинал звучать все явственнее, прозрачная тень грядущей катастрофы, ложась на дворцы, площади и сады, все зловеще и ширилась и сгущалась. Быть может, никто не слышал голоса Музы, не видел зловещей тени так ясно, как поэт, предостерегавший:
...О, если б знали, дети, вы
Холод и мрак грядущих дней...
Но пророческое предостережение казалось тогда только удачно найденными строками:
"Дети страшных лет России"17 верили ему. Никогда еще жизнь не казалась такой восхититель-ной, скользящей, ускользающей, нигде не дышалось так упоительно, так сладостно-тревожно, как в обреченном, блистательном Санкт-Петербурге.
...И этот воздух смерти и свободы,
И розы, и вино, и холод той зимы
Никто не позабыл, о я уверен...18
В те последние зимы
...От легкой жизни мы сошли с ума...19
Да, несмотря на предчувствие гибели или, может быть, именно от этого предчувствия. Ведь:
Для сердца смертного таит
...Все то, что гибелью грозит.
Неизъяснимы наслажденья...
очнулись только
...В черном бархате советской ночи...
...В трезвом, беспощадном свете дня... 20
– советского дня.
В Петербурге мы сойдемся снова.
Словно солнце мы похоронили в нем.
Или говоря не столь поэтически, словно в нем мы потеряли все, для чего стоило жить.
Петербуржца Осипа Мандельштама, обещавшего нам этот свидание, давно нет. О его трагической смерти известно только, что он выбросился из окна, чтобы избежать "окончательной ликвидации".
Словно звезды, встают пророчества,
Обрываются, не сбываются...21
Не сбылось и это пророчество.
И все же,
Бывают странными пророками
Поэты иногда.22
И слова поэтов иногда заключают в себе магическую силу. А вдруг это пророчество Мандельштама все же сбудется и
В Петербурге мы сойдемся снова?
Но кто же сойдется? Призраки? Ведь
Все, кто блистал в тринадцатом году,
Лишь призраки на петербургском льду... 23
Если не все, то почти все. Из всех блистающих тогда поэтов жива только одна Ахматова да еще... Я чуть было не закончил - и пишущий эти строки,- но вовремя спохватился. Ведь сказать "я блистал" так же невозможно, как "я кушал". Известно, что глагол кушать спрягается так: я ем, ты кушаешь, вы кушаете...
Впрочем, "Пушкин - наше все", Пушкин, не только самый великий, но и самый петербургс-кий из всех русских поэтов, дал нам пример обращения с этим неудобным глаголом:
...Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы,
Или блистали, мой читатель.
Там некогда гулял и я...
– значит, как глагол "кушать", так и глагол "блистать" спрягается своеобразно: Я гулял, ты блистал, он, она, они блистали.
Заканчиваю свою фразу: из всех поэтов жива только блиставшая в Петербурге Анна Ахматова и когда-то гулявший в нем - я...
Да, как это ни грустно и ни странно - я последний из петербургских поэтов, еще продолжаю-щий гулять по этой становящейся все более и более неуютной и негостеприимной земле.