Рассказы и повести

Тайц Яков Моисеевич

Я взял бумагу и стал рисовать Грицько на коне. Я много раз стирал, исправлял, переделывал. А потом, когда нарисовал как следует, написал слова из песни, которую пели красноармейцы:

Смело мы в бой пойдём За власть Советов…

Этот рисунок я засунул в самодельный конверт и понёс в губком большевиков. Там в накуренной комнате сидела девушка в кожаной куртке. Её звали товарищ Муся. Увидев меня, она удивилась:

— Ты что, мальчик? Принёс эскиз плаката? — Ага, — робко ответил

я.

— Сам делал?

— Ага.

— Ну ладно, оставь. Зайдёшь через недельку. Я вышел из губкома. На улице меня догнал старый художник Николенко. Он погладил седую бороду и сказал:

— Нет, брат, плакат — это тебе ещё рано. Тут, брат, требуется опыт, уменье, масштаб, одним словом.

Я и сам понимал, что это дело мне не под силу. Всё-таки я через неделю снова пошёл в губком. На лестнице я увидел Николенко. Он стоял у стены, уткнув бороду в список принятых эскизов. Заметив меня, он крикнул:

— Ну-ка, ну-ка! — и ткнул пальцем в список.

Я подумал, что увижу там фамилию «Николенко». Вместо этого я прочитал:

«Присудить эскизу плаката «Смело мы в бой пойдём» третью премию».

Я, не веря своим глазам, побежал к товарищу Мусе.

— Да, — сказала она, — твой эскиз понравился комиссии. Уж очень у тебя боец получается как живой! Поздравляю! Получи премию.

Она выписала мне квитанцию, и я тут же, в кассе губкома, получил огромную пачку денег — сорок миллионов рублей!

Правда, миллионы тогда стоили мало, их называли «лимонами», но всё же я стал миллионером.

А мой эскиз вместе с другими премированными эскизами передали в «художку». Там старые, опытные художники увеличивали их и размножали. Там я увидел, как Николенко по клеточкам старательно рисовал моего Грицько на огромных листах фанеры. Ему помогали ученики старших классов. Сам я такие большие плакаты делать ещё не умел. Увидев меня, Николенко ничего не сказал и только хмыкнул в бороду.

2

Первого мая рано утром я вышел на улицу и увидел возле вокзала большой плакат. Это был мой Грицько верхом на коне. Я прошёл немного дальше и снова увидел Грицько. На Павловской площади этих Грицько уже было несколько. Видно, Николенко поработал на совесть — потрудился не покладая рук.

Но смотреть на плакат мне было некогда — начинался парад красных частей… И вот я вдруг увидел живого Грицько. Когда все выстроились в одну колонну вдоль площади, я не утерпел и подбежал к нему.

Товарищ Грицько, — сказал я. — Узнаёте? — и показал на плакат.

Кто это? — спросил он.

— Это ж вы!

— Я? Да что ты!.. — Он стал приглядываться к плакату. — Да нет, что ты! Разве ж я такой геройский? — Он улыбнулся. — Да ты шутишь, что ли?

— Да нет, это верно вы, вы! — повторял я.

— С чего ты взял?

— Да это ж я рисовал… Ну… по моему эскизу…

Грицько засмеялся:

— Ну спасибо, коли не шутишь!

Он протянул мне руку. Рука у него была твёрдая, вся в задубевших мозолях. Я крепко пожал её. Я был ему благодарен

не за то, что из-за него стал миллионером, нет! А за то, что из-за него тогда, в то далёкое Первое мая, поверил в себя, в то, что я, простой мальчишка, смогу стать настоящим художником.

Потом была демонстрация. Я шёл вместе со всеми по главной улице и везде на столбах видел огромных Грицько. Если посчитать по всему Харькову, то, наверное, около сотни Грицько в то Первое мая скакали над городом на вороных конях. И под каждым были написаны слова из хорошей песни:

Смело мы в бой пойдём За власть Советов…

ЛАНДРИН

ВТОРОЙ ЧЕБОТАРСКИЙ

В двадцатом году мы жили в Харькове, на Чеботарской улице, возле вокзала, в переулочке, который назывался Второй Чеботарский въезд.

Второй Чеботарский — это звучало гордо. Что там всякие Сумские, Рымарские и прочие буржуйские улицы! Вот Второй Чеботарский — это да!

Самые смелые мальчишки были со Второго Чеботарского! Самые красивые девчонки жили во Втором Чеботарском! Самые высокие змеи запускались над Вторым Чеботарским! Попробуй в этом кто-нибудь усомниться — он бы узнал, что самые увесистые кулаки во Втором Чеботарском.

Ох, как я там дрался! Никогда не забуду.

В ход пускались не только кулаки, но и палки, камни, вёдра.

Но то утро, с которого я начинаю свой рассказ, было довольно мирным. Мы — папа, мама, десятилетний Тимка, семилетняя Лилька и я — сидели за столом и пили… Чай? Нет, не чай!

На столе стоит пузырёк. В нём бурая тягучая жидкость, на пузырьке наклейка: «Чин-чен-пу».

Что за «чин-чен-пу» — неизвестно. Капнешь этой жидкости в стакан с кипятком, и вода сразу становится жёлтой. Видно, человеку важнее всего цвет. Похоже на чай, вот и ладно. А на вкус это была порядочная гадость.

Кроме «чин-чен-пу», мы в кипяток вливаем ещё одну гадость — раствор сахарина. Если «чин-чен-пу» заменял чай, то сахарин заменял сахар.

Тимка влил две ложки сахарина в свою чашку и вздохнул:

— Вот конфетку бы!

Он был большой любитель сладкого. Он был способен в пять минут уничтожить весь наш месячный паёк леденчиков или карамелек. За ним был нужен глаз да глаз.

— Хоть бы ирисочку! — подхватила Лилька. Но на столе было пусто. Весь наш сладкий паёк был давно съеден.