Рассказы и сказки (1968)
Шрифт:
– Наоборот. В шубке вы будете прозябать гораздо меньше.
– Плохо.
– Что плохо?
– Острите плохо. За такие остроты вешают.
– Повесьте.
– Не могу.
– Почему?
– Жалко.
– Ага!
– А вы этим пользуетесь. Нечестно. Почему вы со мной не хотите говорить серьезно? Не удостаиваете? А то никак не разберешь, когда вы шутите, а когда нет.
– Хорошо.
– Что хорошо?
– Хорошо: будем говорить серьезно. Вы можете ответить мне на один вопрос? Только
– Могу, - еле дыша, говорит она и останавливается, повернув ко мне свою прелестную головку, прикрытую невесомым легким оренбургским платком. Спрашивайте.
– Скажите мне...
– Что?
– Сколько будет А плюс В в квадрате?
Она ошеломлена.
– Вы что...
– Не знаете?
– Конечно, знаю. Но не скажу принципиально.
– Ладно. Поверим на слово. А в котором году был Первый Вселенский собор?
– В триста двадцать пятом, - бойко отвечает Верочка.
– Ага!
– Что ага?
– Говорю ага, - ехидно замечаю я. - Значит, вы только по алгебре принципиально не отвечаете?
– Больше с вами не разговариваю.
Молча мы выходим на улицу. Наши резкие черные тени быстро скользят по белому асфальту тротуара, как будто хотят убежать из-под наших ног. Я слушаю бренчанье своих шпор, и мне кажется, что и у Верочки тоже маленькие звонкие шпоры, и у очень редких прохожих шпоры, и даже у лошадей шпоры. Хотя мы вышли погулять, но почему-то спешим, как на пожар.
– Мы, собственно, куда так неудержимо стремимся? - спрашиваю я, продолжая быть ироничным.
– Увидите.
Мы выходим на шоссе, которое в чистом лунном свете похоже на полосу холста, затем сворачиваем в переулок и через незнакомые чужие дачи, крадучись, приближаемся к обрыву. Луна очень высока, стоит над самой головой, а потому море внизу по-ночному слепое и темное, но зато ярко светится лилейно-белая пена прибоя, который мерно вспыхивает под берегом.
– Теперь? - спрашиваю я.
– Вниз, - отвечает она.
Я беру ее под руку, и мы согласными шагами сходим по крутому спуску к морю. Для того чтобы дойти до самой воды, мы пробираемся по каким-то незнакомым тропинкам, пересеченным тенями голых деревьев и кустов дикой сирени, и я чувствую себя в ярком лунном свете как на экране кинематографа.
– Верочка, - нежно говорю я, прижимая ее руку к своему сердцу.
– Ну?
– Скажите мне одну вещь, только откровенно.
Мы останавливаемся.
– Ну? - неслышно говорит она, и ее голова в прозрачном оренбургском платке склоняется ко мне на плечо. - Ну?
– Сколько будет А плюс В в квадрате?
Она смотрит на меня некоторое время с изумлением.
– Отстаньте вы, ради бога, от меня!
– Уже отстал.
– Ну милый, ну хороший, ну какой хотите, не надо говорить об алгебре.
– Скверно, Верочка, - говорю я назидательным
– Перестаньте!
– Вы же сами просили меня быть серьезным.
– Несносный! Серьезным, но не в смысле алгебры. Давайте говорить о чем-нибудь серьезном другом.
– Давайте.
– Говорите.
– Я вас люблю.
– Вы опять шутите?
– Хорошие шуточки, когда я из-за вас третью ночь не сплю.
– Нет, нет. Закройте ваш фонтан. Я уже ни одному вашему слову не верю. Сказал, что едет на фронт, и так обманул.
– Сдался вам этот фронт! - тоскливо говорю я.
– Нет, вы скажите, почему не поехали?
– Ну, не поехал и не поехал. Медицинская комиссия не пустила. Еще не все осколки достали. Один остался. Самый маленький, незаметный, ехидный. А вам бы, видно, хотелось, чтобы меня поскорее отправили. Я вас вижу!
– Ничего вы не видите. А про осколочек врете.
– Верно. Вру. Но не вполне. Входное отверстие еще не зажило. Кровоточит.
– Поэтому вы так прихрамываете?
– Да.
– А я думала, для красоты, как Байрон.
– Верочка, - проникновенно говорю я. - Посудите сами: ну мог ли я уехать, получив вашу записку? Как тут уедешь?
Она с благодарностью смотрит на меня, но все-таки неуверенно спрашивает:
– Все это так, но почему же у вас в таком случае глаза блестят?
– От луны.
Мы проходим мимо пустой рыбачьей хижины с несколькими камнями на плоской крыше. Возле нее в ярком, но неверном лунном свете блестят вытащенные на берег шаланды. Я сажусь боком на борт одной из них и начинаю закуривать. Ветер задувает огонек. Пока я вожусь со спичками, Верочка, чуть приподняв шубку, идет на цыпочках к самой воде и наклоняется над ней, должно быть, хочет потрогать, узнать, теплая или нет. Возвратившись, она садится рядом со мной. Ноги ее не вполне достают до песка, и она от нечего делать начинает ими болтать совсем по-детски. Минут пять мы молча смотрим в море. Прямо перед нами, недалеко от берега, лежит в воде большой темный камень. Когда через него перекатывается волна, он начинает светиться мокрым лунным блеском; потом он темнеет, а когда набегает новая волна, опять загорается, как большой кусок фосфора, который то всплывает на поверхность, то опускается на дно.
Издали сверху доносятся одинокие винтовочные выстрелы, напоминающие мне о фронте. Должно быть, это часовые у каких-нибудь складов пугают воров.
Вдруг Верочка делает большие глаза, дотрагивается до моего погона и говорит:
– А вы знаете, в прошлом году я чуть не утонула.
– У вас богатое прошлое.
– И меня бы теперь не было.
С моря ветер свежеет, но кажется, что холодно не от ветра, а от лунного света. Верочка глубоко засовывает руки в карманы шубки, ежится.