Рассказы и сказки
Шрифт:
Нежно и неслышно переступая босыми ногами по холодеющей земле, Ковалев подошел к Родиону, присел у его плеча на корточки и заглянул в лицо. Милая продолговатая голова Ковалева сразу заслонила собой полнеба великолепных звезд.
– Лягай, Ваня, спи, - прошептал Жуков, - не думай.
Но Ковалев загадочно манил его и легонько тащил за рукав. Родион встал и пошел. Они остановились посреди двора.
– Бачь, - сказал Ковалев, - погреб, бачь - веялка.
– Ну, бачу.
– А звезды, те три звезды, что так низко стоят над самым степом, бачишь?
– Бачу, - еле слышно вымолвил Родион.
– Так они же те самые звезды и есть! - воскликнул Ковалев в восторге, хлопая себя по штанам. - Те самые звезды,
И, обнаружив под темными усиками свои белые, как известь, зубы, он залился беззвучным, счастливым детским смехом.
И точно: между погребом и веялкой очень далеко горели три звезды, словно валялись в степи уголья гаснущего цыганского костра.
– Покурим, чтоб дома не журились.
Родион крякнул, достал из-за пазухи мешочек с крупным сухим румынским тютюном, скрутил папиросу, брызнул из кресала красными искрами и стал курить.
Была самая середина ночи. Собаки уже перестали брехать, а петухи еще не начинали петь. По всему большому селу, словно акации, шел со степи, от этих звезд, ровный теплый серебристый воздух. На крышах плетеных клунь, на погребе, на длинной завалинке под решетчатыми окнами хаты - всюду, где повыше, тяжело и прочно, как глиняные, лежали круглые большие тыквы.
– Слушай, Родион, - снова зашептал Ковалев, - а вот так, чуешь, правей веялки, идет наша улица, а далее стоит церковь. А в церкви на спаса пахнет чернобривцами и мятой, стоят в церкви люди, а найкраще всех среди людей дивчата; рукава у них шиты розочками, в косах богато разноцветных лент, на шейках бусы и монисты, а в ручках своих держат они невозможно красивые букеты. Родя, чуешь? Аж пить захотелось.
Ковалев вдруг воровато и весело оглянулся, точно желая сказать нечто важное, но не сказал, а вместо этого затанцевал с ноги на ногу. Громадными бесшумными ногами он бросился к погребу и через минуту вернулся, тяжело дыша.
– Сейчас напьемся, Родион. Принимай снаряд!
Родион протянул руки, и холодная с погреба дыня хлопнулась в его ладони с налету всей своей зрелой тяжестью, как продолговатый звонкий орудийный снаряд. Товарищи присели на завалинке, и пока Ковалев отколупывал ногтем тугой ножик на цепочке, Родион Жуков, положив дыню на колени и гладя ее, смотрел не мигая прямо перед собой во тьму. И уже не видел Родион ни знакомых звезд, ни своей хаты, ни веселого праздника спаса, когда вокруг церкви так сильно и радостно пахнет дегтем, маком и медом; не видел ни расшитых рукавов, ни лент, ни карих глаз, ни свечей. Черным морем обступила Родиона черная чужая земля; звезды сгустились, разгорелись и легли перед глазами низкими огнями портового города. Зашумел город, загорелись эстакады в порту, побежали люди, путаясь в бунтующем огне, длинными рельсами грянули железные ружейные залпы; качнулся двор корабельной палубой, зашипел над головой ослепительным рубчатым стеклом прожектор - медный литавр, - побежал светлый круг по волнистому берегу, вспыхивая, как мел, побледневшими углами домов, стеклами окон, бегущими солдатами, красными лоскутьями, зарядными ящиками, лафетами.
И увидел себя Родион потом днем в орудийной башне. Наводчик припал глазом к дальномеру. Башня поворачивается сама собой, наводя на город насквозь пустое, сияющее внутри зеркальными нарезами дуло. Стоп. Как раз точка в точку против купола театра, похожего на раковину. Там, среди невиданной роскоши, за зеленым сукном, осанистый генерал держит военный совет против мятежников. В башне канителится жидкий телефонный звонок. Электрический подъемник с медленным лязгом выносит из погреба снаряд - он качается на цепях - прямо в руки Родиона. Снаряд тяжел и холоден, но сильны матросские руки. "Башенный огонь!" В тот же миг зазвенело в ушах, точно ударило что снаружи в башенную броню, как в бубен. Вспыхнул огонь, и обварило запахом жареного гребня. Дрогнул
Очнулся Родион - точно сто лет прошло, а на самом деле прошла всего одна короткая минута. Ковалев успел отколупнуть свой ножик и, вытащив из оцепеневших рук Родиона дыню, ловко, одним кривым движением взрезал ее впродоль, раскрыл, как писанку, и выхлестнул внутренности. В темноте сильно и душисто запахло спелой кандалупкой. Ковалев протянул Родиону скибку.
– Добрая дыня. У хозяина купляли, сами выбирали. Кушайте на здоровьечко.
Он слабо забелел зубами, вдруг выронил ножик и, как невеста, положил свою голову на плечо Родиона.
– Скучаю я, Родион. Аж душа болит. Хочу до дому.
– А ты не брешешь?
– Ей-богу, не брешу. Скучаю.
– До Дуная шаг, - сказал тогда, тихо усмехаясь, Жуков, - через Дунай два. До дому - три. Пойдешь со мной, Ваня?
Ковалев закрыл лицо руками, зажмурился и быстро затряс головой:
– Ни... Не пойду...
Он погладил Родиона по плечу и застенчиво прошептал:
– Боюсь, Родя, под суд идти. На каторгу присудят.
– Тогда добре, - еще тише усмехнулся Жуков, - тогда добре. Тараса я знаю, Тарас не пойдет. У Тараса баба дома хуже ведьмы...
Он прислушался. Тарас с присвистом храпел посреди двора, лицом в землю.
– Пойду один.
IV
Бывает голова тяжелая, неподвижная: клонит ее ко сну, к темной земле, а какая это земля, своя ли, чужая ли - все равно... Такой не добудишься. Бывает милая, веселая, лукавая голова, но услышит она песню про загубленную волю, увидит родные звезды над чужой степью - задумается вдруг, упадет в бессилии на плечо товарища. Словом, не голова, а головушка. Бывает голова крепкая, шишковатая, ежом стриженная, лоб низок, да широк; затылок крут; шея крепка - не согнется. Западет в такую голову мысль - колом не вышибешь. Вспыхнет огонь, опалит кончики ресниц несносным жаром корабельных топок, завоет осипший, разорванный морским ветром человеческий голос - и конец. Пиши пропало. Уж не голова это, а стальной снаряд, начиненный порохом. А порох такая вещь, что лежит, лежит, да уж когда-нибудь непременно выпалит на то и выдуман. И нет ей больше покоя. Незаметно тлеет фитиль. И летит она, снедаемая огнем, напропалую.
Через несколько дней Родион Жуков переправился через гирло Дуная, возле Вилкова, на русскую сторону.
План у него был такой: добраться степью вдоль берега моря до Аккермана, оттуда на барже или на пароходе в Одессу; из Одессы до села Нерубайского рукой подать, а там как выйдет... Одно только знал Родион наверняка, что к прошлому для него возврата нет, что прежняя его жизнь, подневольная матросская жизнь на царском корабле и трудная родная крестьянская жизнь дома, в голубой мазанке с синими окошками среди жестких розовых и желтых мальв, - отрезана от него навсегда. Теперь - либо на каторгу, либо скрываться, поднять среди своих восстание, жечь помещиков, идти в город, в комитет.