Рассказы о потерянном друге

Рябинин Борис Степанович

Она приходила утром и в конце дня, если ничего не мешало, или вечером перед сном; как позволяли обстоятельства. Как она говорила потом, пять дней она выхаживала собаку.

Она не знала, как его зовут, и вначале называла Бэр — «медведь» по-немецки; но потом, когда лучше познакомилась и стала безбоязненно подходить к нему вплотную, выяснилось, что его кличка — Бодо; так было выгравировано на металлической пластинке, прикрепленной к его ошейнику. Там же имелась надпись: «Ich diene» — «Я служу». В смысле: я служу господину, принадлежность этого господина. Немцы вообще неравнодушны к таким вещам, любят выспренный тон; а немцы-фашисты изъяснялись только в своей излюбленной манере

«сверхлюдей».

Вот он и дослужился: не приди она, его неожиданная спасительница, так и сдох бы от голода, брошенный…

Итак, Бэр — Бодо и вправду похож на медведя, такой же громадный, пушистый и чуточку неуклюжий… А еще он казался ей беспомощно-трогательным, как брошенный ребенок.

Шли шестые сутки их знакомства.

Постепенно в город возвращались жители. Оказалось, русские вовсе не такие страшные и безжалостные, как уверяла фашистская пропаганда, и не собирались никого убивать. Наоборот! При них совсем по-другому заработала магистратура, население снабжалось продуктами питания, дети получали молоко. Уже во многих домах по вечерам светились окна. Только этот, пятиэтажный, стоял по-прежнему без признаков жизни, темный, безлюдный, вероятно, потому, что там раньше проживало много семей нацистских воротил и государственных чиновников.

Утром седьмого дня, как обычно, еще не позавтракав сама — это стало уже ее привычкой: прежде навестить Бодо, — она направилась к нему на пятый этаж с очередной порцией пищи в руках. Не думая ни о чем плохом, взбежала по лестнице с массивными фигурными перилами, распахнув дверь, только хотела крикнуть: «Бодо, вот и я!» — и внезапно — будто ударило током — оглянулась, и слова замерли на устах: в углу стоял немец-фашист и целил в нее из пистолета.

Вернулся хозяин квартиры. По-видимому, он прятался где-то неподалеку, может быть, на чердаке или в подвале. Видит, что никто на его квартиру не посягает, солдаты не заходят, не интересуются, — и отважился вылезть из своего убежища. Вероятно, он рассчитывал, что Бодо заранее зачует чужого и предупредит его; но Бодо не залаял, заслышав свою покровительницу, для него она уже была «своя», — и вот они оказались лицом к лицу, русская молодая женщина в советской армейской форме и заклятый враг, эсэсовец, фашист…

Вернулся — потому ли, что не смог пробиться на запад, вслед за стремительно откатывавшимся под ударами наших войск разбитыми частями фашистского рейхсвера, вместе с такими же, как он сам, единоплеменниками, запачкавшими себя бесчисленными преступлениями против мира и человечности; или потому, что хотел выручить что-то из оставленного в квартире, прихватить и унести с собой какие-то припрятанные ценности, или, быть может, он имел какой-то другой умысел; все это должно было выясниться впоследствии. Сейчас же важно было одно — они стояли друг против друга, оба на мгновение оцепенев от неожиданности. Их разделял только Бодо. Он стоял на полу между ними и, не понимая, что происходит, растерянно переводил взгляд то на одного, то на другого, несмело подергивал хвостом… Чуть дернет и замрет, словно спрашивая: что с вами? что вы делаете? Хочет понять…

«Это рассказывать долго, — говорила потом Марина Николаевна, — а все произошло так быстро, в какие-то считанные секунды, даже доли секунды. В первый момент я даже не успела испугаться как следует. Была внезапная встреча. Я поняла только, что попалась: он целится в меня, ему стоит только надавить пальцем, а я же совсем безоружная… у меня никакого оружия… что мне не убежать, хотя дверь и рядом… Я даже помню эту дверь, массивную, с разводами, с тяжелой литой медной ручкой. И все-таки как-то, уж я не знаю как, совершенно инстинктивно, я метнулась назад, к двери,

и в ту же секунду он стал стрелять…»

Да, все происходило именно так: память сохранила все до мельчайших подробностей. Он стал стрелять в нее. Но еще быстрее действовал Бодо: он прыгнул на своего хозяина. И все пули попали в него. А Марина Николаевна успела скрыться за дверью. Внизу она закричала, на ее крик прибежали солдаты и схватили фашиста. Но Бодо спасти уже не удалось.

Говорят, собака всегда права. Ошибается только человек.

И вот какую задачу задает нам эта собака, заслонивший собой от пуль дорогого ему человека пес-великан из славного племени сенбернаров — Бодо, Рыцарь Чести.

Ведь он остался, чтобы сторожить хозяйское добро. Но очевидно, в сознании пса жила обида: все убежали, а его бросили подыхать тут, всеми забытого, никому не нужного. И он так бы и подох, умер, не появись эта славная женщина с добрым сердцем. Она накормила-напоила его, согрела лаской и любовью. Она вернула его к жизни! И когда появился этот фашист, его хозяин и господин, и захотел убить ее, он, Бодо, бросился на него, чтобы спасти ее…

Значит, собака мыслит? способна рассуждать и делать выводы? Или, скажете, это все подсознательное, все тот же инстинкт…

Бонзо № 349

Это был еще один рассказ Марины Николаевны — рассказ о пережитом, о том, что отпечаталось в памяти навсегда.

* * *

Он лежал в углу на голом каменном полу, казалось, сросшись с ним и с серой каменной стеной, не меняя позы и ничем не напоминая о своем присутствии, лишь глаза горели фосфоресцирующим светом, как у баскервильской собаки. Сам не трогал никого и не позволял касаться себя. Только тронь — разорвет; впрочем, никто и не отважился это сделать. Что-то безысходное виделось во всем его облике. О чем он думал? Да, Марина Николаевна была уверена, что собаки тоже думают; мы, люди, просто еще не знаем всех их способностей и судим как зазнавшиеся существа, вбившие себе в голову, что превыше нас нет ничего на свете. Неужели он тоже понимал, что «Гитлер капут», и теперь терпеливо-обреченно ожидал своей участи, покорный, почти смирившийся с неизбежностью.

Что ждало его?

— Мы знали, что он — трофей. Но откуда нам было знать, что он представлял собой до того, как попал к нам…

Голос Марины Николаевны прервался, видно было, что воспоминания о прошлом ей тоже даются нелегко; все было пережито, передумано бесконечное число раз. Судьбу животного она воспринимала как судьбу близкого человека. Ее главная мысль была: что захотят люди, то и сделают из собаки. Но могла ли думать даже она, бесконечно любящая четвероногих, что животное (домашнее животное, друг твой с доисторических времен!) может внушать такой жуткий неодолимый страх и бесконечную ненависть, да, да, и ненависть — хотя, если вдуматься, был ли он, этот черный угрюмый пес, в чем-нибудь виноват?

…В советской комендатуре после войны были караульные собаки. Обратили внимание на большую, черную, как отлитую из чугуна, в левом ухе метка — № 349. Пес нес службу всегда на одном месте, отличался исключительной свирепостью. Солдаты прозвали его — Ком («Иди»). А почему «Ком»?

Рассказывали, что взяли его на фронте, на исходе войны. Был офицерский пес. Наши захватили немецкий блиндаж. Полковник-немец убит, пес лежит рядом, никого не подпускает. «Я пошел, — рассказывает лейтенант. — Солдаты мне говорят: «Разорвет! Зверь!» Как быть? А пес хорош. Пропадет — жалко. Вспомнил: все офицеры-фашисты ездили с собаками в машинах, скомандовал, подлаживаясь под немецкий говор: