Рассказы о потерянном друге

Рябинин Борис Степанович

«Каждому — свое», — было написано нацистскими извергами на воротах лагеря смерти Бухенвальда. Он, собака, тоже получил свое, жизнь в прислужниках у палачей…

Он был соучастником преступлений, но разве он отвечал за них? Да, вероятно, он заслуживал быть убитым на месте (и просто чудо, что его не убили) или чтоб его отдали под суд, суд неумолимый и жесткий, как были преданы суду народов после падения гитлеровской Германии ее нацистские руководители. Бешеных собак убивают. Но разве он был бешеной собакой? Таким его сделали люди, или, вернее, называвшие себя людьми; собака — такова, какой ее сделает человек.

Спустя

многие годы Марина Николаевна с волнением и болью будет вспоминать Бонзо. Вышло так, что Бонзо стал ее личным стражем. Он всюду сопровождал ее, не отходил ни на шаг. Не потому ли, что она первая и единственная отважилась коснуться его рукой — провела, чуть касаясь (но он-то чувствовал и переживал все!), по его загривку, потом слегка пошевелила пальцами за ушами, и с этого момента он принимал от нее все. Собственно, собака не принадлежала ей. «Трофей наших войск», он не принадлежал никому, не был ничьей собственностью, не знали, куда его девать; убить — жалко, все-таки он-то не виноват в злодеяниях Гитлера, в том, что был на свете такой выродок. Пес сам сделал выбор — привязался к Марине Николаевне и отныне ни на минуту не расставался с нею. Конечно, никаких сверхсекретных донесений он теперь не носил, да и нужны ли были они ему!

Впрочем, не совсем так. Она, его повелительница, свою подчиненность которой он признал раз и навсегда, говорила: «Иди к полковнику, отнеси его бумаги!» Говорила, конечно, по-немецки. И он только ему передавал. Открывал двери, одной лапой нажимал на ручку, другой открывал, подскочив. И — задание выполнено. Его уже знали и в канцелярии, и никто не препятствовал. Появится будто из-под земли, вручит и — только его и видели.

Черный, гладкий, с длинным саблевидным хвостом, всегда с чутко настороженными, слегка шевелящимися, как у всех овчарок, ушами-стрелками, казалось бы, ни на кого не обращающий внимания, а в действительности, как в этом имела не раз возможность убедиться Марина Николаевна, все видящий и слышащий, он уже одним своим видом внушал уважение и страх. Вышагивает сосредоточенно-деловито, неторопливо, если не выполняет поручение, но стоит сказать вполголоса: «Форвертс! Вперед!» — и словно заработал какой-то дьявольский механизм, понесся без оглядки, люди на пути лучше не попадайтесь. Съест живьем. Впрочем, близость Марины Николаевны заметно смягчила его характер, но прежняя выучка сказывалась.

Этот мрачный, молчаливый пес стосковался по теплу человеческого сердца, ласке и впитывал ее как губка, оставаясь внешне все таким же суровым. «Бонзо, милый, — говорила Марина Николаевна. — Что тебе пришлось испытать? Как тебя мучили, наверное, когда учили…» Пес замирал при звуках ее голоса, смотрел ей в глаза, как будто хотел сказать: «Я все понимаю, все, говори», и благодарно вилял хвостом. Для всех он оставался прежним нелюдимом, зверюгой, которого лучше обойти стороной, и только она, обожаемая им Марина Николаевна, знала, что он уже давно не тот Бонзо № 349, каким был прежде, когда его привели в комендатуру. «Но я не видела, чтоб он еще кому-то повилял хвостом. Хотя бы раз… Ни-ни! Его мрачный взгляд теплел только при виде меня, и тем дороже мне это было…»

— Я работала переводчицей в части, — продолжала Марина Николаевна. — Утром Бонзо брал мою сумку и шел со мной. И целый день в кабинете лежит. А если надо выйти, брал сумку с подоконника и смотрел просящими глазами… Однажды я исполнила большую работу, перевод, для маршала. Подполковник приехал за этой работой. Собака всегда находилась со мной в кабинете. В благодарность

за проделанный труд подполковник с улыбкой сказал: «Ну, воин, что тебе подарить?» И вытащил пистолетик, бельгийский «Меллиор» (не табельное оружие). Пес мгновенно бросился, схватил за правую руку, вывернул ее. Пистолет выпал. Это было мгновение. Подполковник испугался, хотел застрелить Бонзо: «Я его уничтожу!» Пес взял пистолет и положил на колени мне…

С легкой руки Марины Николаевны Бонзо стали использовать по его прежней специальности, снова он носил донесения, деловые бумаги, но уже не те донесения, что ему доверялись прежде, которые несли людям смерть и муки, нет, нет. Однако охотно выполнял он только ее приказания и подчинялся только ей, неповторимой Марине Николаевне.

Постепенно выяснилось, что он обучен многому, пожалуй, не всякий человек в состоянии выполнить то, на что был способен этот хмурый пес. Так, он мог превосходно лазать по веревочной лестнице, слетать с быстротой ветра домой и принести забытую хозяйкой вещь — пилотку, перчатки, сумку. Приносил воду, выносил мусор.

Достаточно сказать: «Принеси воды», он брал в зубы ведро, шел на озеро, бросал ведро в воду, сам залезал туда же и ждал, когда ведро на три четверти наполнится. Нес и ставил на кухне. Поскольку водопровод не работал (взорвали немцы перед уходом), это была ощутимая, нужная в хозяйстве помощь. «Бонзо, иди на кухню и вынеси мусор». Бонзо хватал деревянный ящик с ручкой, выносил, опрокидывал, заглядывал — пусто ли, опорожнился ли весь, и с достоинством возвращался на кухню и ставил на место.

Наступила зима, за окном сыпал первый чистый снежок, в поведении Бонзо стали замечаться какие-то новые нотки. На прогулках он что-то усиленно вынюхивал, раз затеял драку с другим комендатурским псом.

Как-то пришла начальник большого эвакогоспиталя, старая знакомая, майор медицинской службы.

— Разговариваю я с ней, очень увлеклись: о женских делах заговорили. Отвыкли уж за время войны. Подошел Бонзо и положил голову на колени. Я не обратила внимания. И автоматически отодвинула, чтоб не мешал беседе.

— Гей фон мир (уйди от меня).

Он снова положил. Я почувствовала — рука липко-мокрая. Глянула — голова у пса в крови, оторвано ухо. Что оказалось? Гуляла самка. Он помчался туда. А там уже другой ухажер. Драка! Бонзо поскользнулся и упал в траншею и порвал ухо (тот схватил за ухо).

Да, Бонзо были доступны и обычные «земные» чувства. Почему не поухаживать, живому ничто не чуждо!

В конце концов он действительно был только собакой.

Ухо долго болело. Хрящ не заживает. Гноилось. Попросила начальника эвакогоспиталя помочь.

— Сейчас мы сделаем, — сказал он.

Прочистили рану, стали зашивать. Пять солдат держали раненого. Он рванулся, они отлетели. Подошла я. Сказала:

— Все уйдите.

А ему что и надо. Гладила и приговаривала, и он выдержал, не противился. Сестра спокойно шила.

— Ты должен быть хорошо воспитан… подавать другим пример… Понимаешь?

Он — понимал.

Они возвращались вечером домой. Час был довольно поздний, начинало смеркаться. Правда, в это время года и вечерние сумерки, и ночи оставались здесь подолгу прозрачными, темнело медленно, будто легкая кисея покрывала все окружающие предметы, на западе еще долго рдел закат, а над головой уже загорались далекие-далекие безмолвные светлячки-звездочки. Марина Николаевна любила эти поздние прогулки. Муж подолгу задерживался в штабе, и она не спешила домой.