Рассказы о таинственных следах
Шрифт:
Боура поднялся.
– Я пан Боура. А кто вы?
– У вас есть брат?
– Есть… где-то за границей. Что вам от него нужно?
Человек подсел к их столу.
– Так, значит, – неопределенно начал он; потом поднял глаза и сказал: – Я и есть ваш брат.
Боура преувеличенно бурно обрадовался и переполошился.
– Ты?! Неужто в самом деле ты?
– Я, – рассмеялся человек. – Как вы поживаете?
– «Вы?..» Я… Отчего ты обращаешься ко мне на «вы»?
– Отвык, – отозвался человек и попытался улыбнуться, но на лице отразилось лишь напряжение и
– Вылитая мать, – заметил он, очерчивая пальцем голову Боуры.
– Я бы ни за что тебя не узнал, – восторженно лепетал Боура. – Боже мой, сколько воды утекло! А ну-ка, покажись! А ты в отца, в отца!
– Возможно.
– Какая случайность, – восхищался Боура, – мы ведь случайно заглянули сюда, я и мой приятель Голечек.
– Очень рад, – с достоинством произнес человек и протянул Голечеку большую, жаркую руку.
– Ну, как живешь? – смущенно спросил Боура.
– Да вот, приехал по делу. У меня там, на юге, свой заводишко. Но на родину все-таки съездил.
– Я там не бывал… со смерти родителей, – признался Боура.
– Дом наш разрушили. А на его месте что-то выстроили, кажется, школу, – словом, какое-то уродство из кирпича. Я заглянул внутрь, побродил, пока меня не окликнули – чего, дескать, мне надобно. Такие глупцы, ни о чем понятия не имели. Зато домик напротив цел, как и прежде, вот такой низенький, – прибавил он и показал рукой.
– Не помню, забыл, – смутился Боура. Рыжий детина наклонился к нему; усиленно что-то припоминая, он напряг взгляд, отчего глаза словно сдвинулись к переносице.
– А жил там… жил там Ганоусек, – вдруг радостно воскликнул он. – Ганоусек, нищий.
– С дочками, – просиял Боура.
– Да, у дочек были еще такие воспаленные глаза, с болезненными кругами. И я заходил к ним поесть.
– Вот об этом слышу впервые, – удивился Боура.
– Заходил. Они жарили для меня на плите хлеб. Что бы старик нищий ни приносил – объедки, корки, горох, чудовищную гадость, – я все ел. А потом заваливался спать и откармливал его вшей.
– Вот отчего мы не могли тебя дозваться, – улыбнулся Боура.
Нет, когда вы меня звали, я прятался наверху, на склоне, в высокой – вот такой, по пояс, – траве. Никто про то место не знал, а у меня была там своя норка – как у зайца, – и оттуда я следил за тем, что происходит дома. Оттуда было прекрасно видно, как выбегала мама, искала, звала меня, плакала от жалости и страха, а мне было и больно, и нестерпимо сладко, но я не отозвался бы ни за что на свете. Я боялся, что она меня заметит, и все-таки махал ей рукой. Мне хотелось высунуться на минутку, показаться, но так, чтоб узнать меня она не могла.
– Она тебя часто искала, – всплыло в памяти Боуры.
– Да, а я хотел лишь проверить, будет ли она и дальше искать, сидел, затаив дыхание, и ждал, когда она появится. Она искала, звала; правда, плакать потом перестала. А как-то даже не вышла на порог. Я прождал ее до вечера; мне страшно было одному, совсем-совсем одному. Но она так и не появилась; после этого случая я уже не прятался на косогоре, я шлялся где придется, забредая все дальше и дальше.
– Прости, а в какие края занесло тебя теперь?
– В Африку. Я думал, никто меня не любит, потому скитался по белу свету. Мне хотелось испытать, не приключится ли чего со мной. Я очень любил эти ощущения. Но дома меня никто ни о чем не расспрашивал, и я уходил поболтать на куче щебня к дорожным мастерам. Старый Ганоусек обычно молчал, изредка только поругивался, зато дочки его тараторили… тихо, но без умолку.
– А что было с тобой потом? – почти робко спросил Боура.
– Да что… – Рыжий богатырь задумался. Боура тоскуя ждал. Не расскажет ли брат чего-нибудь о себе? Их разделяла такая длительная разлука, такие дальние расстояния, что словами трудно заполнить эту брешь. Долго, брат, придется нам сидеть, болтая о ерунде, о пустяках, обыденных и незначительных, обо всем, что взбредет в голову, понадобится пропасть житейских мелочей, не важных на первый взгляд, чтобы люди сблизились и поняли друг друга.
Старший брат курил и сплевывал, глядя на пол, и в Боуре проснулось давнее детское ощущение: вот он, большой брат, и он смеет делать все, что вздумается, у него свои тайны. Мне бы хотелось расспросить его обо всем, что он делает, но он всего не расскажет. Я с удовольствием рассказал бы ему о себе, но он ни о чем не спросит! Ах, мне ни за что его не постичь.
Сколько раз я видел, как ты возвращаешься откуда-то, и выражение лица у тебя было отсутствующее, таинственное и довольное, как у кошки, которая с жадностью и наслаждением слопала на чердаке воробья и направляется домой, грязная, преступная, а глаза у нее так и светятся! Как часто я обследовал те места, которые ты покинул, чтобы разгадать, что тебе открылось или что ты скрываешь там; перерыв все и вся, я, обманутый в своих ожиданиях, с досадой обнаруживал лишь затканную паутиной изнанку вещей. Вот и сегодня у тебя знакомое выражение лица; ты снова возвращаешься откуда-то тайно, как и прежде, словно кошка, которая насладилась добычей и уже предвкушает новое приключение.
– Ну, ладно, – неожиданно произнес большой брат с каким-то облегчением. – Я пошел. Очень, очень рад был вас повидать.
Боура в смущении поднялся.
– И я был рад. Да ты останься! Ведь мы столько лет не виделись!
Большой брат надел пальто.
– Правда, много лет. Жизнь слишком длинная.
Братья стояли в растерянности, не зная, как проститься: большой брат наклонил голову, будто искал чего-то, какое-то более емкое, задушевное слово; криво усмехаясь, с трудом пошевелил губами.
– Денег хочешь? – выдавил он наконец. – У меня хватает.
– Нет, нет, – отказался Боура, вдруг почувствовав себя счастливым и растроганным. – Нет, пожалуйста, не нужно, но все равно спасибо, ты очень добр. Поезжай с богом, поезжай с богом.
– Отчего же не нужно? – буркнул старший брат и, поколебавшись, добавил: – Мне они без надобности. Ну как хотите. Прощайте.
Он вышел, огромный и прямой, слегка склонив голову к плечу. Голечек проводил его взглядом до самой двери, рыжий брат еще раз махнул на прощание рукой и пропал из виду.