Рассказы о товарище Сталине и других товарищах
Шрифт:
За ним стоит бывший молодой член Политбюро, бывший секретарь ЦК Д.С. Полянский. Теперь он посол в Японии. Как так? За что ж он-то полетел? Ведь не за развал же сельского хозяйства, за которое он отвечал? Да он и не виноват в развале. Ведь не мог же он распустить колхозы, чтобы наладить дело? За это его бы не в Японию, а в другое место послали. Так что же? Про него в наших кругах рассказывали следующие истории.
Однажды он вызвал, как говорят, к себе руководство Союза писателей. И сказал им: «Вот у меня на столе лежит рукопись настоящего произведения. Это лучшая книга о рабочем классе, которую я когда-либо читал. И мы дадим зеленую улицу этому произведению.» Писательские начальники просто обалдели. Кто же этот неведомый гений, осчастлививший
Второй раз его имя всплывает в связи, как это ни странно, с Галичем. Сын писателя В. Дыховичного Ваня Дыховичный, артист театра на Таганке, женился на дочке Полянского. И ничего особенного, вожди, как и все, способны к размножению, и во многих случаях у них растут дети. И даже иногда вполне нормальные. Так вот Иван Дыховичный попал в семью вождя. И он привел домой своих друзей, актеров. Посидели, выпили, Высоцкий сыграл на гитаре, попели. Потом включили магнитофон и поставили Галича. И Дмитрий Степанович впервые услышал правду.
Тут в этом месте обычно говорят: «Да ладно тебе! Что он, раньше не слышал? Небось домой приходит после работы и ставит Галича, Высоцкого, Окуджаву. Ведь он — как мы: на работе один, а дома другой.» Вот и нет! Я думаю, что он тогда первый раз это услышал. Потому что вожди слышат лишь то, что хотят слышать. Иначе они могут поколебаться. А колебаться им нельзя, если они хотят быть вождями. И вся информация, которую они получают от своих холуев, тоже тщательно отобрана, чтобы не попалось хозяину что-то, что может ему не понравиться. И когда он услышал Галича, ему стало так страшно, что Галич вынужден был эмигрировать...
(Я снова хочу подчеркнуть, что истории эти ходили в нашем тесном писательско-журналистском кругу в Москве, и я рассказываю их в надежде, что они помогут когда-нибудь разыскать истину).
Третья история связана с Аркадием Райкиным. Он поставил спектакль со вступительным фельетоном, который написал для него писатель и фельетонист Леонид Лиходеев. Это был очень сильный, как теперь говорят, «гражданственный» фельетон с обильными цитатами из Ленина, обличающими бюрократию, комчванство, нехватки, недостатки, коррупцию, взяточничество. И вы знаете, как замечательный Райкин мог произнести этот фельетон. Ленин на этот раз бил из своего далека прямо по нынешним соратникам. Полянский вызвал Райкина и сказал что-то похожее на то, что сказал Сталин Крупской: «Если вы будете себя так вести, то мы назначим Владимиру Ильичу другую вдову». И Райкин с тяжелым инфарктом попал в больницу.
Трудно, конечно, предположить, что Полянский «загремел» за эти свои деяния, но то, что его вмешательство в чужой сектор сыграло свою роль, можно себе представить.
Дальше стоит юноша в очках, которого я не знаю, какой-то «искусствовед в штатском»...
А потом идет тов. Мухитдинов, член Политбюро, бывший, разумеется, с именем которого у меня связаны самые теплые воспоминания.
В те годы на улицах висели портреты вождей. И все знали кто есть кто. Вот Сталин Иосиф Виссарионович. А это Молотов Вячеслав Михайлович. И Лазарь Моисеевич. И Никита Сергеевич. И уж, конечно, Климент Ефремович. А это кто? И тут уж я бил без промаха. В моей памяти каким-то чудесным образом откладывались самые невероятные имена, недоступные обычному человеку. И я зарабатывал на этом большие деньги. Кто это?
— Пономаренко, — отвечал приятель.
— А как его зовут?
— ?!
— Спорим на трешку, что я знаю!
— Перестань!
— Спорим?
— Ну давай.
— Пантелеймон Кондратьевич. Давай трешку!
Я выучил наизусть имя Мухитдинова и даже провоцировал друзей. Я не знаю, как его называли товарищи по партии, может быть, они ему придумали более легкое по произношению имя, но я, указывая пальцем на портрет, безжалостно спрашивал:
— Кто это?
— Ну, какой-то там...
— А как его зовут?
— Ну кто же это может знать?
— Спорим на трешку.
— Не может быть, откуда ты знаешь?
— Нуритдин Акрамович! Давай трешку!
Так что с падением тов. Мухитдинова резко упали и мои доходы. Ведал он и Центросоюзом, и был послом в Сирии, а потом исчез. До свиданья, Нуритдин Акрамович!
Дальше стоит Никита Сергеевич Хрущев. Странное чувство охватывает меня, когда я смотрю на его лицо. Я не чувствую поднимающейся, как встарь, злобы к этому человеку, не чувствую презрения. Его идиотские выходки, его пьяная трескотня, его безграмотные выступления, его шапкозакидательство, — все это отошло куда-то, а осталось чувство, что все мы обязаны ему тем, что очутились в Америке. То есть, я чувствую к нему теперь нечто вроде благодарности. Попробую объяснить.
Я считаю, что когда-нибудь Эрнст Неизвестный создаст большой настоящий памятник Хрущеву, потому что этот жалкий, неграмотный и ничтожный правитель России погубил в душе народной образ Сталина. Двадцатый съезд! — вот что будет написано на памятнике Хрущеву.
Он выпустил на свободу миллионы узников сталинских лагерей. Он начал жилищное строительство в стране. Пусть эти дома называли «хрущобами», но вспомните, вспомните, как жили мы без них!
Он снова приоткрыл форточку в Европу. Где бы мы с вами были сейчас, не сделай он этого?
Он нашел в себе силы отступить во время кубинского кризиса. Что было бы с миром, не испугайся он тогда?
Читая сегодня его мемуары, по-русски, разумеется, потому что в английском потеряно все — нелогичность, безграмотность, чудовищное бескультурие, наивность, глупость, — видишь запоздалое его раскаяние, почти христианское, и что-то похожее на жалость колышется в душе моей. Да он, наверное, и сам не понимал, что сделал, когда произнес свою речь о Сталине, но ведь произнес же!
Сейчас, на этой фотографии, он скажет другую речь. Дурацкую. Будет браниться. Призовет к чему-то, чего и сам не понимает. Всем будет стыдно за него. Но он еще не знает, что обречен. Он не знает, что через год он превратится в жалкого пенсионера, на которого равнодушно будут глазеть арбатские старички, выходящие на бульвар постучать в домино или перекинуться партией в шахматишки от нечего делать. И исчезнет он наподобие кириченок, мухитдиновых, молотовых, бухариных и примкнувших к ним сабуровых и шепиловых. Но только он сделал 20-й съезд. И потому останется в моей и вашей памяти. В истории.
А то, что он утопил Венгрию в крови, губил искусство и литературу, фанфаронил, что же вы хотите, он ведь все-таки был коммунист!
Там вдали, за Хрущевым стоит Алексей Аджубей, зять Никиты.
Он был талантливый парень, был редактором «Комсомолки» и «Известий» и, что говорить, сделал их интересными. В советском, конечно, понимании. И быть бы ему и министром, и премьер-министром, да сняли Никиту. И тут же рухнул Аджубей. Правда, старый несгибаемый сталинист Грибачев пожалел беднягу и при благословлении ЦК взял его к себе на работу в журнал «Советский Союз» на какую-то незначительную должность. Там Аджубей и стареет.