Рассказы очевидцев, или Архив Надзора Семерых
Шрифт:
А гад-сосед распинается над домовиной:
«Любовь, это вам не ерш начихал! Спи спокойно, дорогой Юрасик!..»
От расстройства чувств он пнул ногой баклуши. Вспомнил, что бил-то баклуши сам, а шкурила и полировала жена, – и совсем огорчился. Желая вернуть душе покой, Юрась вышел со двора. Вот привычное житье-бытье. Малышня из грязи куличики лепит. Спит в луже поросенок. Напротив, за своим плетнем, бабка Сычиха в огороде копается.
– Бабуля! Ну дайте подмогну!
– Кыш, оглоед! Срамить явился?
– Ну бабуля! Я ж от чистого сердца!
– Сроду у тебя сердца не было, стоерос! Иди, не то камнем кину!
– Бабулечка!.. не губите…
У плетня мялся Фица Сыч, внук старухи. Пьяница и шалопай, Фица если и навещал бабку, так только чтоб набить брюхо на халяву. И тащил со двора все, что плохо лежало, – продавать за-ради выпивки.
– Хмельной? – сурово поинтересовалась Сычиха, с кряхтеньем разгибая спину. – Залил очи спозаранок?
– Трезвый, бабуля…
– Похмельный?
Честное слово, не знай Юрась характера Сычихи, так мог бы подумать, что старая готова достать из подполья заветный жбан – похмелить гулящего внучка.
– Не-а… вчера дома сидел!..
– А ну дыхни!
Фица дыхнул через плетень.
– Ладно, иди сюда! Ох, сердце мое бабье, слабое… Будешь подзимний чеснок убирать. Закончишь, польешь капустку. А я в хату…
– Да куда ж вы, бабуля? – охнул внук. – Вы что, глядеть не станете?
– На что?
– На работу мою!
– А чего мне на нее глядеть, на твою работу?
– Да чтоб узнать, как я вас сильно того… ну, этого…
– Я о тебе, шалопут, и без работы всю правду знаю. Иди, спасайся. А я пока обед спроворю. Утомишься, жрать захочешь… чарочку, туда-сюда…
Смотреть дальше Юрась не стал. Воображение живо поставило над его завтрашним гробом эту парочку: молодого Сыча с древней Сычихой. Ишь, лыбятся! – в последний путь, выходит, провожают.
Вконец огорчившись, он отправился в трактир. По дороге печали добавилось: Темка и Семка, двое знатных буянов, обнимались возле колодца. Рядом валялись многократно сломанные колья. Похоже, колья нынче ломались не об спины драчунов, а о колодезный сруб – в знак примирения.
– Звиняй, братан! – гудел Семка.
– И ты, братан, звиняй!
– Я ж не по злобе!
– А я?
– Я ж от удальства!
– А я?
– Ты кого не любишь? Хошь, мы ему на пару рыло начистим?
– Я, Семушка, всех люблю! Страсть как обожаю!
– Хитрец ты, Темка! Ух, хитрец! За то и любим тя, прохвоста!
– А ты?
– И я…
В трактир Юрась заявился мрачней тучи. По причине раннего времени трактир пустовал. Лишь в углу на лавке сидел байкарь Кёмуль, сосредоточен и напряжен. В руках его тихо пели гусли.
Уж и не вспоминалось, когда толстяк вынимал из чулана гусли, не востребованные здешней публикой. Строгали предпочитали озорные «частики» или байки о плутах, ворах и разбойниках.
Кёмуль тихо напевал себе под нос.
Юрась прислушался.
Как на огородеРасцвела морковь,А в моем народеВыросла любовь…«А что? – подумал былой гостеприимец. – Складно! И уху приятно, и сердцу…»
Выросла обильно,Радуя народ,Как ее ни били,А она растет!Тут байкарь заметил Ложечника и застеснялся. Сделал вид, что так, шутит. Даже руками широко развел: сам видишь, какие глупости!.. В другое время Юрась поддержал бы: мол, глупости! Да только представил, как над его гробом и этот толстый песни распевает…
– Еще пой! – сказал Юрась, садясь рядом. – Хошь, я тебе пива спрошу?
И добавил, чувствуя, как сразу полегчало:
– Я сердечные песни страсть как люблю!
– Трудно мне, – пожаловался Кёмуль. – Я ведь сирота! Папки-мамки нет, деда-бабки нет… Жениться забоялся. Кого мне любить, а? Трактирщика? Ну, кашу я люблю. С телячьими мозгами. Так каша, пожалуй, не в счет. Вот и не складывается про эту… про телячью…
И задумался, напевая:
У любви есть крылья,У любви есть… э-э…– Хвост! – подсказал Юрась.
– Хвост? – засомневался байкарь.
– Ага! Красивый такой, пушистенький…
– Ну, допустим…
У любви есть крылья,У любви есть хвост,Пусть ее забыли…– Лезет в полный рост!
– Да? А что, разумно…
Честное слово, Юрась Ложечник чувствовал себя счастливым.
Домой он вернулся к обеду. Жена сидела во дворе, перед битыми баклушами, и сосредоточенно резала уже третью ложку. Получалось красиво: с ручкой в виде свитых вместе хвостов. Вспомнив про «хвост любви», Юрась растрогался. Тихонько подкравшись к супружнице, он присел рядом, на корточки.
Притих, думая о чем-то странном.
Сам не заметил, как погладил жену по тощей спине.
– Иди есть, – ответила жена. – Стынет.
– Успеется…
– Горячее для брюха полезней.
– А, моему брюху хоть гвоздь давай! Слушай, а почему у нас детей нет?
Не прекращая работы, жена пожала плечами.
– Кто его знает, Юрась. Не сложилось. А может, я пустая.
– Полно языком молоть! Пустая она! Такая лапушка, и пустая!
– Ты-то у нас орел…
– Где там орел! Петух я драный!
– Я ж помню. Бил девок, как кречет уток. Меня в лещину заволок, глазом моргнуть не успела. Маманя ругалась, говорила: обманет, не женится… А ты взял и ей назло женился.
– Будут, – уверенно заявил Ложечник. – Я тебе точно говорю: будут дети. Мы с тобой еще совсем молодые…
И с пронзительной ясностью увидел, как обещанный на завтра гроб тает в тумане.
На рассвете следующего за Гурьиным дня Баська Хробачиха, главная поселковая сплетница, ринулась в обход.
– Как дела?! – кричала она, притворяясь глухой. – Ась? Дела-то как?!