Рассказы разных лет
Шрифт:
Тени и силуэты обитателей теплушки неуклюже подпрыгивали на стене, приседали или метались из стороны в сторону.
Люди с протянутыми руками к чугунке, плотно прижимаясь друг к другу, группами вели разговоры.
Говор смешивался в одно шумное шипенье* отчего нельзя было разобрать, о чем шла речь. Только один осипший, видно от сильных морозов, голос красноармейца выделялся из всех.
Красноармеец говорил о Колчаке, о Польше, об Англии, о хлебе, он убеждал, что война с Польшей скоро кончится и каждый возьмется за свою работу.
Когда разговор утихал, слышался волчий вой ветра да скрип старого вагона. Люди, сутуло
— Климыч!.. Товарищ Климов? Где ты, старый хрен, завалялся? Вали-ка сюда — дельце есть! — кричал часовой, просовывая голову в дверцы теплушки.
Климыч оказался красноармейцем, опоясанным лентой из-под пулемета; это он кричал о Колчаке и войне. На окрик часового отозвался добродушным матом, добавив, что его и так измотали, но все же протискался в толпе и выскочил из теплушки.
— Ну, чего, Кулик, разорался, режут тебя, что ли?.. Аль приспичило, так беги под откос, давай винтовку.
— Да нет же, Климыч, дорогущий, я ведь не про то. А я про то, што стоим мы долго. Ведь хош бы станция, а то плюгавенький разъездишко… — виновато и смущенно засматривая в глаза Климыча, говорил часовой. — Ведь хлеб-то на фронт везем, там некогда ждать… да и отпуск скорей получим, а го рана польска снова вскрылась, уже еле скриплю. Ты бы пошел на станцию… Эх, жаль, что не на фронте, а то бы я показал им… Держат, ровно не знают, что мы — скорый… Нет, Климыч, не знают люди, как на свинцовом поле, когда свистят вокруг тебя пули…
Климыч посмотрел в сторону паровоза, подтянул импровизированный ремень-ленту, на котором болтался неуклюжий, напоминающий топорик маузер, и не спеша зашагал на станцию.
Навстречу шел смазчик. Факел его бросил в глаза Климыча рыжий пук лучей, освещая потемневшее и поросшее волосами лицо, обдал запахом перегоревшего мазута и скрылся за спиной.
Впереди Климова показалась тень, сначала короткая, широкая, затем длинная и тощая, покачивающаяся и перескакивающая от рельса к рельсу. Вглядываясь внимательно в своего двойника, ему казалось, что та маленькая, коренастая — молодость, а длинная бледная тень — это старость. Климыч достал кисет, набил трубку и начал выбивать кремень.
Вот и пассажирское здание. Климыч быстро осмотрел его, как бы стараясь угадать, большое это препятствие или нет. Но, вспомнив большие каменные станции, фыркающие медью и свинцом пушки на фронте, он уже спокойно открывал дверь с визжавшей пружиной зала третьего класса, а затем и дверь дежурной комнаты. Клубы дыма, запах мазута, перемешавшийся с ночным морозом, и громкий разговор совсем изменили дежурку. Особенно привлекал Климыча грузный, с пожелтевшим лицом машинист, беспрерывно оттиравший руки паклей.
— Я не буду делать перекидку. У меня срочное задание — маршрутный поезд. Угля нет, на дровах еду. Ба-рабинск полной нормы не дал, а мне вон еще сколько чесать нужно. Подумай своей башкой, на чем мне ехать? Ты, что ль, дрова дашь? Да и паровоз еле дышит, срочным ремонтом выпущен. Вон правая параллель опять задирается… — горячился машинист, махая грязными от мазута и паровозной копоти руками.
— Товарищ, вы мне чушь не городите. Есть распоряжение начальника отделения — порожняк не задерживать, подавать в ремонт. Вагоны на ветке. Маневров максимум на час. Да и дела мне нет до ваших параллелей, делайте то, что говорят, и не время сейчас рассусоливать. Давно бы уж и маневры сделали, — урезонивал дежурный.
Машинист колебался, прикидывал в уме все резоны дежурного. Кондуктора и смазчики внимательно слушали долгий спор, чадя козьими ножками. Главный кондуктор, уже седой старик, быстро мигал глазами и виновато отворачивался в сторону, когда машинист обращался к нему. Старик во многом зависел от дежурьЪго. Масло, муку, дрова, мясо в такие годы нелегко было доставать, а через дежурного доставали.
Лишь смазчик, недавно ввалившийся с мороза, поддержал машиниста, приведя веские доводы:
— Намедни тоже прицепили, кажись в Озерной, три вагона, тоже шли в ремонт. Так что ж? Не отъехали от станции, загорелись две буксы сразу. Я, как знал, сел поближе к этим вагонам, уж больно подозрительны они показались. Ну, гляжу, а они пламенем полыхают. Вот, думаю, штука…
— Да не тяни кота за хвост, дела говори побольше, — перебил кондуктор смазчика.
— Да ты что лаешься? Я что, не дело говорю, коли этот балда поезд задерживает. А ты молчишь почему? Знаю! Шкура старая! Привык в старое время козырять да кланяться, так и сейчас?..
— Брось, Ванька, старика, ведь он побольше тебя служит… Раз молчит — значит так нужно. Смотри, ведь он седой, — пробовали утихомирить Ивана.
Байков совсем обозлился и, заглушая всех, кричал:
— Седой?! Хрен с ним, что седой! Небось из Барабинска мануфактуру-то возит да на масло, на мучку меняет. А кто меняет: да вот этот начальник станции с ним на пару работает. Так вот и молчит старая тетеря потому ¦— зависимость.
Дежурный насторожился.
— Товарищи, на службе сводить личные счеты никому не позволю. Вы мне мешаете работать. Прошу оставить мой кабинет, а вы, товарищ машинист, отправляйтесь делать маневры. Я сейчас передам на стрелки.
— Ишь какой горячий! Ты брось эти замашки, знаю ведь я тебя… — огрызнулся Байков, хитро посмеиваясь блестящими глазами.
Карандаш в руке дежурного задрожал. Иван заметил это, понял, что попал в точку, и сбавил тон:
— Эх! Да чего там балагурить? Вагонов ты, дядя Семен, не прицепляй, а я тоже отказываюсь. А то мыкайся, как прошлый раз. Три часа на перегоне простояли — хорошо, что хлам везли, а это ведь хлеб — срочно нужно. Сзади в Северной стоит колымага, вот она и прицепит, а мы тронем дальше! Так, что ль, дежурный? — И, добродушно усмехнувшись, Иван сплюнул.
— Не суйтесь не в свои дела, когда не просят… — вскочил дежурный.
— Ишь ты, сколько прыти! Можно подумать, что и впрямь защитник революции. Вали-вали болтай да скорее отправляй, — добавил Иван.
— Я требую прекратить это пустословие. Вторично прошу оставить кабинет. Сейчас же звоню начальнику отделения. Я буду жаловаться! Так нельзя работать!
Кондукторы замялись, укоризненно посматривая на дядю Семена и Ивана. Боялись они и дежурного — можно испортить отношения, боялись и Ваню. Его острый язык знали многие по рабкоровским заметкам дорожной газеты. А Семен Крутой, по слухам, был машинистом бронепоезда при ликвидации семеновских банд, как будто коммунист и совсем недавно появился в Барабинске.