Рассказы «русского» периода, не вошедшие в сборники
Шрифт:
— Мы будем пить подряд по одной рюмке, — сказал ему Монфиори своим грустным голосом. — А когда дойдем до конца, начнем опять. Будем тогда выбирать только то, что пришлось нам по вкусу. Быть может, остановимся на одном и долго будем им наслаждаться. Затем опять начнем сначала.
Он задумчиво посмотрел на лакея:
— Поняли?
Лакей наклонил пробор.
— Это так называемое странствие Вакха, — с печальной усмешкой обратился Монфиори к Керну. — Некоторые люди и в жизни применяют такой прием.
Керн заглушил зябкий зевок.
— Это, знаете, кончается рвотой.
Монфиори
После третьей рюмки Керн молча закурил. После шестой — это была какая-то приторная смесь шоколада и шампанского — ему захотелось говорить.
Он выпустил рупор дыма; щурясь, отряхнул пепел желтым ногтем.
— Скажите, Монфиори, что вы думаете об этой — как ее — Изабель?..
— Вы ничего от нее не добьетесь, — ответил Монфиори. — Она из породы скользящих. Ищет только прикосновений.
— Но она ночью играет на гитаре, с собакой возится. Это скверно, не правда ли? — сказал Керн, выпучив глаза на свою рюмку.
Монфиори опять вздохнул:
— Да бросьте вы ее. Право...
— Это вы, по-моему, из зависти, — начал было Керн.
Тот тихо перебил его:
— Она женщина. А у меня, видите ли, другие вкусы.
Скромно кашлянул. Поставил крестик.
Рубиновые напитки сменились золотыми. Керн чувствовал, что кровь у него становится сладкая. В голове туманилось. Белые гетры покинули бар. Умолкли дробь и напевы далекой музыки.
— Вы говорите, что нужно выбирать... — густо и вяло говорил он. — А я, понимаете, дошел до такой точки... Вот слушайте: у меня была жена. Она полюбила другого. Тот оказался вором. Крал автомобили, ожерелья, меха... И она отравилась. Стрихнином.
— А в Бога вы верите? — спросил Монфиори с видом человека, который попадает на своего конька. — Ведь Бог-то есть.
Керн фальшиво засмеялся:
— Библейский Бог. Газообразное позвоночное... Не верю.
— Это из Хукслея, — вкрадчиво заметил Монфиори. — А был библейский Бог... Дело в том, что Он не один; много их, библейских богов... Сонмище... Из них мой любимый... “От чихания его показывается свет; глаза у него, как ресницы зари”. Вы понимаете, понимаете, что это значит? А? И дальше: “...мясистые части тела его сплочены между собой твердо, не дрогнут”. Что? Что? Понимаете?
— Стойте, — крикнул Керн.
— Нет, вникайте, вникайте. “Он море претворяет в кипящую мазь; оставляет за собою светящуюся стезю: бездна кажется сединою!”
— Стойте же, наконец, — перебил Керн. — Я хочу вам сказать, что я решил покончить с собой...
Монфиори мутно и внимательно взглянул на него, ладошкой прикрыв рюмку. Помолчал.
— Я так и думал, — неожиданно мягко заговорил он. — Сегодня, когда вы смотрели на танцующих, и раньше, когда встали из-за стола... Было что-то в вашем лице... Морщинка между бровей... Особая... Я сразу понял...
Он затих, поглаживая край столика.
— Слушайте, что я вам скажу, — продолжал он, опустив тяжелые, лиловые веки в бородавках ресниц. — Я повсюду ищу таких, как вы, — в дорогих гостиницах, в поездах, на морских
Мечтательная усмешка скользнула по его губам.
— Я помню, однажды, во Флоренции...
Он медленно поднял свои козьи глаза:
— Послушайте, Керн, я хочу присутствовать... Можно?
Керн, сутуло застывший, почувствовал холод в груди под крахмальной рубашкой.
“Мы оба пьяны... — пронеслось у него в мозгу. — Страшный он”.
— Можно? — вытягивая губы, повторил Монфиори. — Я вас очень прошу.
Коснулся холодной волосатой ручкой...
— К черту! Пустите меня... Я шутил...
Манфиори все так же внимательно смотрел, присасываясь глазами.
— Надоели вы мне! Все надоело, — рванулся, всплеснув руками, Керн, — и взгляд Монфиори оторвался, как бы чмокнув...
— Муть! Кукла!.. Игра слов!.. Баста!..
Он больно стукнулся бедром о край столика. Малиновый толстяк за своей зыбкой стойкой выпучил белый вырез, заплавал, как в кривом зеркале, среди своих бутылок. Керн прошел по скользившим волнам ковра, плечом толкнул стеклянную падавшую дверь.
Гостиница глухо спала. С трудом поднявшись по мягкой лестнице, он отыскал свой номер. В соседней двери торчал ключ. Кто-то забыл запереться. В тусклом свете змеились цветы в коридоре. У себя в комнате он долго шарил по стене, ища электрическую кнопку. Затем рухнул в кресло у окна.
Он подумал, что нужно написать кое-какие письма. Прощальные. Но густой и липкий хмель ослабил его. В ушах клубился глухой гул, по лбу веяли ледяные волны. Надо было письмо написать, — и еще что-то не давало ему покоя. Точно он вышел из дома и забыл бумажник. В зеркальной черноте окна отражалась полоска воротника, бледный лоб. Пьяными каплями он забрызгал себе спереди рубашку. Письмо надо писать — нет, не то. И внезапно что-то мелькнуло в глазах. Ключ! Ключ, торчавший в соседней двери...
Керн тяжко встал, вышел в тусклый коридор. С громадного ключа спадала блестящая пластинка с цифрой 35. Он остановился перед этой белой дверью. Жадная дрожь потекла по ногам.
Морозный ветер хлестнул его по лбу. В просторной освещенной спальне окно было распахнуто. На широкой постели, в желтой открытой пижаме, навзничь лежала Изабель. Свесилась светлая рука, между пальцев тлела папироса. Сон, видно, схватил ее невзначай.
Керн подошел к постели. Стукнулся коленом о стул, на котором чуть зазвенела гитара. Синие волосы Изабель крутыми кругами лежали на подушке. Он поглядел на ее темные веки, на нежную тень между грудей. Тронул одеяло. Она мгновенно распахнула глаза. Тогда Керн, как-то сгорбившись, сказал:
— Мне нужна ваша любовь. Завтра я застрелюсь.
Ему никогда не снилось, что женщина — хоть и застигнутая врасплох — может так испугаться. Изабель сначала застыла, потом метнулась, оглянувшись на открытое окно, — и, мгновенно соскользнув с постели, пронеслась мимо Керна — с наклоненной головой, словно боялась удара сверху.
Стукнула дверь. Листы почтовой бумаги слетели со стола.
Керн остался стоять посреди просторной и светлой комнаты. На ночном столике лиловел и золотился виноград.