Рассказы. Часть 1
Шрифт:
— Послушай, пока не поздно, — провозгласили они в унисон.
— Как только выпадет минутка. — Брайт пообещал бы еще и не то, только бы избавиться от этих окостеневших улыбок и тошнотворной сладковатой вони.
Он открыл дверь в прихожую и отпрянул, пропуская спотыкающуюся парочку. Задержав дыхание, он подождал, пока незваные гости прошаркают к выходу, нащупают проем и перешагнут порог, и облегченно вздохнул, только когда дверь за ними захлопнулась.
Похоже, дезодоранты претили их вере. Брайт распахнул окно и высунулся в ночь за глотком свежего воздуха. Большая часть окон дома напротив оставалась темна, точно просочившаяся сквозь стены чернота затопила этажи. В это время можно
Когда дым костра принялся царапать горло, Брайт закрыл окно, поставил гладильную доску и включил утюг. Он провозился с бельем около получаса, но так и не вспомнил, где читал об этом священнике. Ладно, пусть он сам напомнит о себе. Прихватив радио, Брайт уселся в кресло у окна.
Доставая кассету из пластмассовой коробочки, он поморщился, нечаянно уколовшись острым углом. Пришлось пососать большой палец и, прикусив зубами, вытащить застрявшую под кожей пластиковую занозу. После этого Брайт сунул кассету в магнитофон и нажал «пуск», стараясь не обращать внимания на боль. Послышалось шипение, щелчок микрофона, и потом — голос. «Я отец Лазарь. Я открою вам истину».
Голос лился легко, словно вещал профессиональный диск-жокей, и казался совершенно бесполым. Нет, он явно где-то слышал это имя — ладно, палец саднит уже меньше, авось само вспомнится.
— Если истина известна тебе, — продолжил голос, — разве не захотел бы ты помочь ближнему своему, поведав ему ее?
— Как знать, — буркнул Брайт, виня голос за царапину.
— И если ты только что сказал «нет», разве не значит это, что ты не знаешь правды?
— Хо-хо, очень умно, — фыркнул Брайт. Отсутствие боли стало неожиданно умиротворяющим: казалось, покой, в котором он так нуждался, пришел лишь для того, чтобы не мешать голосу проповедника достигать слуха. — Ладно, выкладывай, — пробормотал он.
— Христос — вот истина. Он был словом, кое невозможно опровергнуть, хотя его и заставили претерпеть все муки. Почему обошлись с ним так, если не боялись правды? Он был истиной во плоти, он был рожден не во грехе сладострастия, и сам никогда не предавался похоти, и нам остается лишь стать сосудами истины, дабы призвать его вернуться, пока еще не поздно.
Пока еще не поздно вспомнить, где же он все-таки видел этого священника, подумал Брайт, если, конечно, он не начнет клевать носом — вон, уже все тело оцепенело.
— Оглянись вокруг, — говорил меж тем голос, — и увидишь, что скоро станет слишком поздно. Оглянись — и увидишь мир продажный, мир развратный, мир равнодушный, мир, близящийся к концу.
Занятное предложение. Если оглянуться и обвести взглядом окрестности, увидишь замусоренные тротуары, по которым ночью никто не ходит, кроме наркоманов, грабителей и пьяных. Но где-то дела обстоят лучше, сказал себе Брайт, с трудом повернув затекшую шею и посмотрев на фотографию в рамке.
— Хочешь ли ты, чтобы мир постиг такой конец? — воскликнул проповедник. — Разве не правда то, что ты желал бы изменить что-то, но чувствуешь себя беспомощным? Поверь мне, ты можешь. Христос говорит — ты можешь! Он страдал ради истины, но мы предлагаем тебе избавление от боли и начало вечной жизни. Возрождение тела уже началось.
Только не моего тела, вяло подумал Брайт. Поцарапанная рука казалась тяжелой, как все туловище. Так что когда он вспомнил, что не выдернул вилку утюга из розетки, это не показалось уважительной причиной для того, чтобы хотя бы пошевелиться.
— В грядущем мире да не будем мы ни мужчинами, ни женщинами, — произнес нараспев голос. — Плоть освободится от похоти, заслоняющей от нас истину.
Ну конечно, во всем виноват секс, мысленно хмыкнул Брайт, и в этот миг он вспомнил. «ЕВАНГЕЛИСТ — ВДОВЕЦ КОЛДУНЬИ ВУДУ» — гласил несколько месяцев назад заголовок таблоида. Священник отправился на Гаити, чтобы «обратить и спасти» народ своей жены, а она взяла и вернулась к своей старой вере, отказавшись отправиться домой с мужем. Разве газета не писала, что священник поклялся победить врагов их же методами? Да-да, он определенно заявил, что отныне нарекает себя Лазарем. Голос вроде бы стал громче, он гремел так, что динамик, должно быть, вибрировал.
— Слово Божье да заполнит твою пустоту. Ты двинешься вперед, дабы спасать ближних своих, и будешь вознагражден в Судный день. Человек создан, чтобы славить Господа, и так и было, пока женщина не соблазнила его в райском саду. Когда наш хвалебный хор донесется до небес, Спаситель вернется.
Брайт чувствовал себя опустошенным, потерявшимся. Если поддаться голосу, силы наверняка вернутся, так не доказывает ли это, что проповедник глаголет истину? Но, похоже, голос собирается вытеснить всю его жизнь и угнездиться на ее месте. Брайт смотрел на фотографию, вспоминая прощание на автобусной станции, последний поцелуй и касание ее ладони, свет фар, превративший почки на придорожных деревьях в изумруд праздничного фейерверка, когда автобус исчезал за перевалом, — и тут понял, что голос священника умолк.
Он уже решил, что перехитрил пленку, когда хор грянул псалом, преследовавший его весь день. Пустота внутри побуждала присоединиться, но нет, он не станет, пока силы окончательно не покинут его. Брайту удалось всосать нижнюю губу, прикусить ее и жевать, хотя боль совершенно не ощущалась. «Вдо-вец-ву-ду, — тянул он про себя, перебивая гнетущее повторение церковного гимна. — Вдо-вец-ву-ду». Он пытался держать псалом на расстоянии, хотя песнопение звучало оглушительно и прямо в мозгу, когда услышал посторонний звук. Открылась входная дверь.
Он не мог пошевелиться, не мог даже окликнуть вошедшего. Онемение, источником которого стал большой палец, разлилось по телу, приковав Брайта к креслу. Он слышал стук захлопнутой двери, слышал, как молчаливые пришельцы натыкаются на что-то в прихожей. На дюйм приоткрылась дверь в комнату, потом широко распахнулась — и в гостиную ввалились двое в комбинезонах.
Брайт понял, кто это, едва услышал скрип двери. Гимн на кассете, видимо, служил сигналом, сообщающим, что с жертвой покончено — что Брайт стал таким же, как они. В прошлый раз они испортили замок, вяло догадался он. Брайт казался неспособным чувствовать или реагировать, даже когда тот, кто был крупнее, склонился над ним, оттянув ему веко, — вероятно, чтобы убедиться, что глаза новообращенного пусты, и Брайт увидел вблизи растрескавшиеся уголки серых растянутых губ. На миг Брайт решил, что глаза гостя сейчас вывалятся из иссохших глазниц прямо на него, но позыва уклониться не возникло. Возможно, он узнавал в пришельце будущего себя — но разве хотя бы это не означало, что ему еще не конец?
Серая фигура завершила осмотр и сделала звук погромче. Наверное, слова должны были заполнить его голову, но Брайт по-прежнему мог выбирать, о чем думать. Он не настолько опустел, он привнес в мир свою частицу добра, он отступил, дав шанс кому-то другому. То, что привез святоша с Гаити, — чем бы это ни было, — умертвило тело Брайта, но не вполне справилось с его разумом. Неотрывно глядя на фотографию, он думал о том дне, когда они с ней отправились в горы. Брайт желал бы полностью отдаться эмоциям, но тут из кухни появился второй чужак, неся самый острый из имевшихся в хозяйстве ножей.