Рассказы. Часть 1
Шрифт:
Ты способен переноситься в прошлое настолько, насколько пожелаешь, но не можешь вспомнить времени, когда не убивал. Хотя ты мало что помнишь до той поры, как стал солдатом, даже и тот период выглядит чередой ярких вспышек — мертвые лица, искореженный металл, вывернутые конечности. Но вот ты достигаешь точки, где начинается цикл.
Это случилось на опушке джунглей. Ты нетвердым шагом брел по колее, оставленной танком. Тебе прострелили голову, и все-таки ноги еще работали. На фоне пылающего малинового неба проступали обугленные останки деревьев. И вдруг в колее как будто бы сверкнул красный отблеск неба. Ты стоял, пошатываясь, и пытался разглядеть. В конце концов в мешанине вспаханной земли
Ты недоумеваешь, почему из-за стен палаты не доносится никаких звуков, даже первобытного рокота тропической ночи, который просачивался всегда. Прислушиваясь, ты слегка поворачиваешь голову, но память уже вновь завладела тобой. Когда тебе выплатили мизерное содержание и уволили со службы, ты вернулся в город. Городской врач сделал с твоей раной все, что мог, — так он утверждал, — но потом покачал головой и посоветовал сходить к кому-нибудь, кто лучше разбирается в последствиях таких травм. Ты в итоге не пошел. Тебя слишком сбивало с толку, каким тебе теперь виделся город и люди в нем.
Тебя смущало красное. В городе было полно красного — всюду, куда ни глянь. Но это было не настоящее красное, не то, что дразняще сочилось на задворках твоего разума. И с людьми стало что-то не так: они казались нереальными, почти как зомби. Настоящих зомби ты бы узнал: они никогда не появлялись в городе днем и прятались в джунглях. Нет, с этими было что-то другое. Ты чувствовал, что самое важное в них скрыто от глаз.
Однажды вечером, войдя к себе в комнату, ты заметил красное свечение в стене. Это осколок заката на мгновение застрял в трещине. И ты сразу понял, как утолить зияющее чувство тоски, которое не оставляло тебя с тех пор, как ты вернулся в город; понял, как завершить закат: надо ответить ему красным. Ты вскрыл себе руку бритвой. Красное выступило, но было больно, а это неправильно. Раньше не болело.
Ты догадался, что нужно делать, но приходилось себя заставлять. Каждый вечер, когда небо наливалось багрянцем, ты выходил на улицу с бритвой в кармане. Тяжело опускались тропические сумерки, и в тенях, служивших тебе укрытием, стояла духота, но каждый раз, стоило тебе остыть, набраться храбрости и выпрыгнуть из засады, как слышались шаги других прохожих. В джунглях с засадами было проще, ведь здесь в случае успеха тебя не похвалили бы, а арестовали.
Ты стал забираться подальше от дома, в самые бедные районы. Там столько смерти, подсказывала тебе хитрость, что дело твоих рук может пройти почти незамеченным. И вот как-то вечером, когда малиновый свет грозил окончательно впитаться в землю, ты увидел девушку, семенящую по переулку тебе навстречу. Ее глаза поблескивали отраженным багрянцем, превращая затененное лицо в маску, в которой не обязательно было видеть что-то человеческое. Она как будто стала вместилищем для последних капель красноты. Она подошла почти вплотную, когда ты налетел на нее, нашаривая в карманах бритву. Ее ты оставил дома. Но ты прижал лицо девушки к своей груди, чтобы заглушить крики, и сумел выпустить красное даже без бритвы.
Потом дело пошло проще. Теперь ты догадался, что смущало тебя в людях: глядя на них, ты видел лишь трубы, по которым течет красное, а почему — не понимал. Теперь ты мог смотреть на всех без желания их вскрыть, но только если не слышал зов неба — и тогда уходил в трущобы. Днем ты сидел за задернутыми шторами в своей комнате, потому что в городе тебя могли остановить и допросить. Выходя на улицу, ты не брал с собой бритвы — в случае обыска она могла тебя выдать. Тебя и не обыскивали, хотя жители трущоб жаловались на монстра, который охотится на них. К ним почти не прислушивались. Они не скрывали, что верят и в зомби, а за горожанами такого не водилось.
Большинство из тех, кого ловил, ты не помнишь. Это были всего лишь тени, издающие сдавленные звуки — стоны, писк, отчаянное бульканье в финале. Взрослые чаще попадались суховатые, дети — на удивление сочные. Самого последнего ты помнишь — старик корчился и хихикал, истекая жидкостью. Ты все еще глядел на поблескивающий ручеек, когда с обоих концов переулка на тебя налетели люди. Ты попытался встать, но они избили тебя и потащили прочь.
Так ты попал сюда. Тебя охватывает беспокойство, а в разуме все зудит, зудит: они не стали бы отключать свет в палате, потому что без него не смогут наблюдать за тобой. Но чувство бессилия лишь подгоняет тебя; оно хочет, чтобы ты увидел самую свежую и яркую красноту — из санитара.
Он был родом из трущоб. Ты это понял по тому, как он говорит. Возможно, ты взял кого-то из его родных, и он решил убить тебя. Этого ты его в глазах не видел — только ужас перед тем, что ты такое. Но на рассвете он прокрался в твою палату со смирительной рубашкой. Несомненно, он думал застать тебя спящим. Ты устал, и ему удалось связать тебя, прежде чем ты заметил, что под одеждой у него спрятано что-то длинное, с острым наконечником. Но ты еще не забыл, как кусаться, и вцепился ему в шею. Когда он, булькая горлом, вывалился в коридор, солнечный свет из окна напротив очертил его фигуру, и в твои глаза вонзилось по лучу. На этом твои воспоминания заканчиваются.
Ты и доволен, и взволнован, но навалившийся мрак раздражает тебя. Ты чувствуешь себя как в загоне. А потом вдруг понимаешь, что смирительной рубашки на тебе нет. Может, тебя и оставили в темноте, но по крайней мере, развязали. Ты взбудоражен воспоминаниями, тебе хочется встать и ходить по палате. Ты потягиваешься, но рука упирается в стену. Ты с рычанием отдергиваешь ее и шевелишь другой. Она тоже касается стены.
Взревев от ярости и страха, ты изгибаешься всем телом, словно это поможет тебе вырваться из заточения. Теперь понятно, что на лицо твое давит не только тьма. И никакая это не палата. Это гроб.
Наконец тебе удается успокоиться, и ты лежишь, подрагивая. Ты пытаешься мыслить ясно, как уже приходилось в джунглях и позднее — в трущобах. Конечно, это все санитар. Провал в твоей памяти похож на обморок. Наверное, он все-таки отравил тебя. И потом убедил всех, что ты мертв. Из-за климата тут хоронят быстро.
Ты наваливаешься на крышку гроба — она в считанных дюймах от твоего лица. Какое-то время слышно, как снаружи осыпается тихонько земля, затем не остается ничего, кроме глухой тишины. Ты терзаешь дешевую обивку, пока та не рвется. Ломается гвоздь, и далеким маяком вспыхивает боль. Она возвращает тебе ощущение собственного тела, и ты пытаешься придумать выход.
Ты кое-как отводишь руки назад, пока не упираешься наконец ладонями в крышку гроба, примерно над уровнем плеч. Предплечья начинает ломить, кости рук угрожают раздавить ребра. Лицо словно зажато в клетку, образованную твоими конечностями, и воздуха в ней все меньше. Не давая развернуться, ты думаешь, какое будет лицо у санитара, когда ты доберешься до него. И принимаешься давить на крышку.
От первого толчка земля снаружи едва шевелится. Ты даешь напряженным рукам немного отдохнуть и толкаешь снова. Ничего. Ты не знаешь, сколько в гробу гвоздей и какую толщу земли пытаешься сдвинуть. Ты упираешься локтями в стенки гроба и давишь изо всех сил. Ничего, кроме безмолвной колышущейся тьмы. Если поддастся крышка, а не гвозди, то земля всем весом обрушится на тебя. Руки ходят ходуном, их обжигает болью, но ты все давишь.