Рассказы. Девяностые годы

Это место все еще называлось Золотым оврагом, но золотым оно было только по имени, разве что желтые кучи оставшейся после промывки земли и цветущая акация на склоне холма давали ему право на такое наименование. Но золото ушло из долины, ушли и золотоискатели, по примеру друзей Тимона, [6] когда тот лишился своего богатства. Золотой овраг был мрачным местом, мрачным даже для покинутого прииска. Казалось, бедная, истерзанная земля, обнажая свои раны, обращается к обступившим ее зарослям с призывом подойти и укрыть ее, и, словно в ответ на призыв, кусты и молодые деревца все ближе подступали к ней от подножия горного кряжа. Заросли требовали назад свою собственность.

Два темных, хмурых холма по обеим сторонам оврага были сверху донизу одеты темным кустарником и корявыми самшитовыми деревьями, но над самыми верхними шахтами тянулась полоса акаций в цвету.

Вершина западного холма напоминала седло, и на том месте, которое соответствовало луке седла, три высоких сосны поднимались над эвкалиптовым кустарником. Желтые лучи заходящего солнца падали на эти, видимые за много миль, одинокие деревья задолго до той поры, когда белый человек перевалил через горную цепь.

Основным мотивом пейзажа была мучительная настороженность, словно все здесь прислушивалось к звукам былой жизни, к звукам, ушедшим и оставившим за собой пустоту, которую подчеркивали следы этой жизни. Основная армия старателей хлынула к новым приискам, бросив позади отставших и дезертиров. Это были люди слишком бедные, чтобы перетаскивать свои семьи, люди старые и слабые и люди, потерявшие веру в удачу. Никем не замеченные, они отстали от остальных и поселились среди покинутых заявок, ухитряясь кое-как наскрести себе на жизнь. Маленькое население Золотого оврага состояло из старателей-неудачников, живших на расчищенной равнине, которая по одну сторону оврага называлась Спенсер Флэт, а по другую — Паундинг Флэт, но их призрачное существование никак не оживляло местности. Постороннему человеку эти места могли показаться совершенно безлюдными, пока он не наткнулся бы на куртку и котелок в тени деревцев среди ям и не услышал бы стука кирки в неглубоком шурфе, где какой-то горемыка выбирал жалкие остатки золотоносной породы.

Однажды, незадолго до рождества, над старым, довольно глубоким шурфом на дне оврага был водружен ворот. На другое утро на поверхности около шурфа лежала бадья, привязанная веревкой к вороту, а рядом с ней на чисто выметенном местечке возвышался холмик холодной, мокрой золотоносной породы.

Росшие поблизости деревца бросали тень на этот холмик, и здесь в тени сидел на старой куртке мальчуган лет двенадцати и что-то писал на грифельной доске.

У него были светлые волосы, голубые глаза и худенькое старообразное лицо — лицо, которое останется почти таким же, когда он будет взрослым. Костюм его состоял из молескиновых штанов, полотняной рубахи и подтяжек с одной лямкой. Доску он держал крепко, вдавливая ее углом себе в живот; голова его так низко свесилась набок, что растрепанные волосы почти касались доски. Он старательно переписывал верхнюю строку, скосив на нее глаза и каждый раз меняя орфографию. По-видимому, немалую помощь в этой трудной работе оказывал ему язык, высунувшийся из уголка рта и время от времени производивший кругообразные движения, после которых на лице оставался чистенький кружок. Покрытые глиной пальцы на ногах также принимали участие в его усилиях и энергично шевелились, немало способствуя этим успеху дела. Иногда он прерывал работу, чтобы вытереть губы тыльной стороной маленькой смуглой руки.

«Островок» Мэсон, или «Товарищ отца», как его прозвали, был любимцем старателей еще с той поры, когда имел обыкновение удирать по утрам из дому и бегать по холодку в одной рубашонке. Долговязый Боб Саукинс частенько рассказывал о том, как Островок отправился однажды утром бегать по высокой росистой траве и вернулся домой в чем мать родила, объявив, что потерял рубашку.

Впоследствии, когда все золотоискатели ушли с прииска, а мать Островка умерла, мальчика, загорелого, голоногого, часто видели с киркой, лопатой и тазом для промывки, диаметр которого равнялся двум третям его роста, — он занимался «разведкой» и «раскопками» среди старых холмиков золотоносной породы. Долговязый Боб был закадычным другом Островка и частенько советовал ему, где «поискать золотишко», смущенно оправдывая свои долгие беседы с ребенком тем, что «занятно бывает расшевелить мальчугана».

Из шурфа донесся низкий голос, который оторвал Островка от его занятий.

— Островок!

— Что, отец?

— Спускай бадью.

— Сейчас.

Островок отложил грифельную доску и, подойдя к шурфу, опустил бадью, насколько хватило размотанной веревки; потом стал придерживать вращающийся под ее тяжестью барабан, положив одну руку сверху, а другую снизу, пока бадья не коснулась дна. Вскоре раздалось:

— Наматывай, сынок!

— Мало навалил, — сказал мальчик, посмотрев вниз. — Не бойся, наваливай, отец! Я могу вытащить куда больше.

Снова скребущие звуки, а мальчик покрепче уперся ногами в кучу глины, которую сгреб к вороту, чтобы малый рост не служил ему помехой.

— Тащи, Островок!

Островок крутил ворот медленно, но уверенно, и вскоре бадья показалась на поверхности. Он втащил ее короткими рывками и ссыпал содержимое в кучу породы.

— Островок! — снова крикнул отец.

— Что, отец?

— Ты еще не кончил письменного урока?

— Кончаю.

— В следующий раз спусти доску — я тебе напишу задачи.

— Ладно.

Мальчик вернулся на свое место, вдавил угол доски себе в живот, сгорбился и снова начал писать вкривь и вкось.

Тома Мэсона знали в этих краях как молчаливого человека и неутомимого труженика. Это был человек лет шестидесяти, рослый и темнобородый. Ничего примечательного в его лице не было. Оно лишь казалось ожесточенным, как у человека, чьим уделом были разочарования и невзгоды. Он жил в маленькой хижине на дальнем конце Паундинг Флэт. Лет шесть назад здесь умерла его жена, и хотя с тех пор многие ушли на новые прииски и у него была такая же возможность, он не покинул Золотого оврага.

Мэсон орудовал киркой при свете сальной свечи, воткнутой в боковую стенку. На дне штрека было очень сыро, штаны старателя, стоявшего на коленях, пропитались водой и стали холодными и тяжелыми, но он к этому привык. Однако сегодня его кирка работала вяло, он казался рассеянным и иногда вовсе останавливался, а мысли его витали далеко от тонкой прослойки золотоносной породы.

Перед ним вставали картины прошлой жизни. Нерадостные это были картины, и при тусклом свете свечи лицо его казалось окаменевшим.

Удары падали медленно, неравномерно — мысли старателя ушли в прошлое. Стенки штрека как будто медленно расплывались, отступая далеко за горизонт, скрывающийся в знойном блеске океана. Он стоял на палубе судна, а рядом с ним стоял его брат. Они плыли на юг, в Землю Обетованную, которая вставала вдали в золотом ореоле. Бодрящий ветер надувал паруса, и клиппер летел вперед, неся на борту самых безумных мечтателей, когда-либо пускавшихся в дальний путь. Взлетая вверх — на длинные синие океанские кряжи, ныряя вниз — в длинные синие океанские ущелья, вперед — к землям, таким новым и в то же время таким старым, где, затмевая сияние южного неба, сверкают ослепительные слова: «Балларат! Бендиго!» [7] Палуба словно накренилась, и старатель качнулся вперед, ударившись о стенку штрека. От толчка он очнулся и опять взялся за кирку.