Рассказы. Девяностые годы
Шрифт:
Некоторое беспокойство (главным образом у матери) вызывает Джим — «непутевый» сын, который болтается сейчас где-то далеко. Из полиции ему принесли повестку — что-то насчет незаконного заимствования чужой лошади, — но полицейский сержант уже добродушно намекнул отцу или матери, что если Джим образумится, он может спокойно возвращаться и жить дома. (Когда Джим уезжает, всегда недосчитываются какой-нибудь лошади.)
Джим таки приезжает! У него все в порядке — только вот в кармане ни гроша. Его встречает потоком радостных слез любимая сестра Мэри, он обменивается молчаливым рукопожатием с отцом и ведет долгий разговор шепотом с матерью, после чего настроение у него заметно падает. Братья воздерживаются
Семья садится к столу. Приехал «папашин дружок» — старый бородатый золотоискатель. Его сажают на почетное место. («Мы, сынок, с твоим отцом на приисках вместе копали, когда вас никого еще и в помине-то не было».)
Только несколько часов прошло с тех пор, как вся семья оказалась в сборе, но уже начинает смутно чувствоваться взаимное недовольство — то самое непостижимое, едва скрытое чувство раздражения и обиды, которое неизбежно существует во всех семьях и загубило уже не одну молодую жизнь, так много обещавшую когда-то. Но присутствие тети Эммы и старого дружка разряжает атмосферу, и обед проходит вполне сносно.
На второй день рождества устраиваются скачки, или «спортивные развлечения». Но до Нового года никто из детей дома уже не остается. Тэд с женой возвращаются домой на свою одинокую ферму. Тома ждет его подряд по постройке то ли изгороди, то ли водоема; Джим, заняв пару фунтов у Тома, опять уезжает, твердо решив начать в новом году новую жизнь. Там он нанимается стричь овец, которых не успели остричь вовремя, объезжает лошадей, работает поваром и конторщиком при изыскателях, играет в карты, пьет и снова попадает в какую-нибудь историю. Джо некоторое время околачивается дома, а затем отправляется на северо-запад с новым гуртом скота.
Последний раз, когда я провожал старый год в Юрендери, окрестные горы были охвачены лесными пожарами, и казалось, что это светятся окна в домах большого города. Не надо было и праздничных костров…
Рождество в Берке — центре необъятных скотоводческих районов запада, — кругом степь да кустарник. Термометр показывает сто с лишком (страшно даже сказать с каким) в тени. Бесшабашные стригальщики, пройдя немало миль по пыльным дорогам, собираются там, чтобы кутнуть как следует на рождество, чтобы пить, «веселиться» и драться — а кое-кому допиться и до белой горячки — и в конце концов угодить в кутузку под звон рождественских колоколов.
Рождество в Берке бывает пьяное и развеселое. Трактиры, подчиняясь требованиям закона (а может, чтобы не огорчать сержанта — начальника полицейского участка), закрывают на первый день рождества парадные двери и, подчиняясь требованиям широкой публики, которая сама себе закон, открывают задние.
Рождество в Сиднее, хотя рождество в «жемчужине» австралийского юга справляется не так широко, как, скажем, пасха или Национальный праздник. Автобусы и трамваи заполнены по-праздничному оживленными людьми с корзинками в руках. Катера, в которые набиваются уезжающие на пикник компании, угрожающе оседают. «Поездка вокруг всего порта и к Мысу Центральной Гавани! Один шиллинг туда и обратно!» Вереницы поездов, уносящих туристов за Голубые горы и Великий Зигзаг, к Госфорду, к Брисбейнскому заливу и вдоль южного берега в прекрасную Иллавару… Сотни молодых людей, захватив палатки, отправляются удить рыбу в пустынных заливах или охотиться в горах, желая испытать все тяготы бродячей жизни. И по-настоящему, как это делали исконные пионеры, а не захватив с собой складные кресла, посуду, пианино и прислугу. Ведь до прекрасных суровых мест,
Веселые пикники и праздничные компании располагаются в чудесных заливах гавани и вдоль побережья, и все это буквально не отходя от дома. Пикники при лунном свете на пляжах у подножия темных величественных утесов и на скалистых мысах, крутые, уступчатые берега которых изрезаны окаймленными песчаной лентой бухточками, где покрытый сверкающей пеной прибой с ревом бросается на берег.
А Мэнли-бич в праздничный день! Тысячи людей разгуливают по пляжу в ярких летних платьях, толпы голоногих ликующих ребятишек несутся туда, «где волна набегает на сребристый песок…», удирают от катящихся валов, затевают веселые игры с могучим океаном. Мэнли — наш родной Мэнли-бич, куда мы ездили со своими подругами! Мэнли-бич, граничащий с самой красивой гаванью на свете и омываемый самым величественным океаном. Заросшие папоротником овраги и «долины сказочной красы…» к северу и к югу; и в каждом тенистом уголке своя веселая компания или счастливая парочка.
Мэнли-бич — я помню один вечер, пять лет тому назад (и летит же время!), помню два имени, начертанные рядом на песке, и набегающую на них волну прилива.
Помню и возвращение домой, катер, огибающий Мыс, где чувствовались тяжелые вздохи океана, и залитую лунным светом гавань, и огни Сиднея, затмевающие красотой все остальное.
Шапка по кругу
В Книгу Зарослей прочно записан закон,
Он и дурню окажет услугу:
«Если парень в беде, — хоть босяк, хоть барон,—
Нужно шапку пустить по кругу».
— Ничего, если я тебя разбужу?
Было часов девять утра, и хотя дело происходило в воскресенье, ничего плохого в том, что я проснулся, не было; но стригальщик принял меня за глухого подсобного рабочего, ночевавшего в трактире и походившего на меня лицом, и добродушно заорал во всю глотку, так что разбудил весь трактир. Во всяком случае, он разбудил трех-четырех ребят, которые спали на кроватях и раскладных койках в той же комнате, и еще одного, спавшего на тюфяке на полу. Ночь была дождливая, и трактир битком набит стригальщиками, работавшими в Биг Биллабонге, где накануне закончилась стрижка овец. Мои товарищи по комнате до поздней ночи пили и играли в карты, а теперь нещадно ругали стригальщика, нарушившего их сон.
Это был долговязый детина примерно шести футов трех дюймов ростом. Сложен он был нескладно, костлявый, лицо какое-то бурое, а глаза серые. Как я убедился впоследствии, он почти всегда добродушно ухмылялся; мне очень нравился этот тип обитателя австралийских зарослей — казалось, чем выше они ростом, тем добродушнее, однако кулаки у них крепкие и они могут услужить человеку, который хочет подраться, или самым добродушным образом задать трепку грубияну. Такие люди любят нянчить чужих младенцев и колоть дрова, носить воду и оказывать мелкие услуги задавленным работой женщинам. На нем был костюм из грубой шерстяной материи на два номера меньше, чем нужно, и его лицо, шея и большущие костлявые руки были покрыты крупными и мелкими веснушками.
— Надеюсь, я тебя не потревожил, — закричал он, наклоняясь над моей койкой, — но есть тут один парень…
— Да не ори, — перебил я. — Я не глухой.
— Ох, прости, пожалуйста! — гаркнул он. — Я и не знал, что ору. Я тебя принял за того глухого.
— Ладно, — сказал я. — Что случилось?
— Переждем, пусть ребята перестанут ругаться, и тогда я тебе расскажу.
Он говорил, добродушно растягивая слова, слегка гнусавя, но и тон, и протяжное произношение были явно австралийские, ничего общего не имевшие с говором американцев.