Рассказы. Митря Кокор. Восстание
Шрифт:
— Как ты думаешь, почему я тебя позвал, Гергина? — прошептал Аристиде, забирая у нее из рук утюг и ставя его на подставку. — Ради этого? — продолжал он, пренебрежительно указывая на утюг. — Такую красавицу?
Гергина отступила к двери, глядя на него все с таким же страхом. Аристиде схватил ее за руку.
— Ты боишься меня?.. Скажи правду?.. Как же так?.. Ведь я ради тебя не остался в Бухаресте, только ради тебя…
Девушка снова попыталась добраться до двери, но Аристиде быстро повернул ключ в замке и обнял ее за талию, продолжая шептать тем же горячим, жадным голосом:
— Почему ты не хочешь улыбнуться, Гергина?.. Почему ты так на меня смотришь? Я не хочу, не хочу, чтобы ты так смотрела! — бормотал он, покрывая поцелуями ее губы, глаза, щеки.
— За что ты издеваешься надо мной, барчук? — пролепетала Гергина и, почувствовав, что он тащит ее в угол, к дивану, жалобно заплакала. — Не хочу!.. Не хочу!.. Я стану кричать!.. Не хочу!
— Не будь дурой, Гергина!.. Не глупи, не… — задыхаясь, бормотал Аристиде, алчно кусая ее губы.
Занавес опустился под гул рукоплесканий. Свет внезапно хлынул в зрительный зал, раскаленный от жары и запаха множества человеческих тел. Несколько минут зрители все еще вызывали актеров, потом успокоились и взялись за бинокли. Надина восседала в своей ложе, как идол, благосклонно принимающий поклонение верующих. Она равнодушно скользила взглядом по партеру, изредка обмениваясь приветствиями то с одной, то с другой ложей. После первого беглого осмотра она негромко сказала Григоре:
— Видел? Даже семья Пределяну явилась в полном составе. И как этот скряга согласился на такие расходы?
— А мы даже не наведались к ним, — с сожалением заметил Григоре. — Я не знал, что они вернулись из поместья.
Артисты снова вышли на сцену, чтобы раскланяться. Ложи застонали от восторга.
— Изумительно… Какой великий актер!.. Восхитительно играет!.. Я видела эту пьесу и в Париже! Да, да, тоже с его участием!..
Григоре воспользовался суматохой антракта и прошел в ложу Пределяну. После первых же слов Текла удивленно заметила:
— А вы очень изменились! Совсем другим человеком стали!
— Разве заметно? — улыбнулся Григоре. — Мне немного стыдно, но я… влюблен по уши!
Ольга посмотрела на него, шаловливо улыбаясь. Текла взглянула на ложу Надины, где сейчас толпилось множество поклонников, и задумчиво пробормотала:
— И впрямь, она словно стала еще красивее, еще прелестней…
Григоре признательно поцеловал ей руку.
Когда погас свет и вновь взвился занавес, Надина шепотом спросила:
— Куда мы пойдем после спектакля, Григ?
Позднее, в минуту высшего накала драмы, разыгравшейся на сцене, она кокетливо продолжала:
— Рауль разыскал новый ночной ресторан, абсолютно парижский, мало кто о нем знает; там бывает лучшее общество. Я его отправила зарезервировать нам столик, а к концу спектакля он заедет сюда и проводит нас. Я хорошо сделала? Поедут и Гогу с женой.
— Все, что ты делаешь, хорошо! — шепнул Григоре, украдкой погладив ее обнаженную руку, лежавшую на спинке кресла.
Маленький ночной ресторан на уединенной улочке. Внешне все выглядит весьма скромно, но внутри ослепительный свет, изысканная роскошь, теплый уют, французы-кельнеры и несколько сенсационных эстрадных номеров. Владелец ресторана, отпрыск родовитой боярской семьи, растранжирил в Париже огромное состояние и на жалкие его остатки недавно открыл этот ресторан, чтобы найти себе какое-то занятие. Посетителей он встречает лично, торжественно и церемонно, как владетельный вельможа, принимающий своих гостей, приглашенных на светский раут для избранных. Рауль Брумару, конечно, приятель хозяина и остроумно представляет всех друг другу. Надина восхищенно улыбается и непрерывно повторяет:
— Ah, oui, c’est vraiment tr`es chic, tr`es parisien! [17]
Маленький зал заполнен мужчинами во фраках и декольтированными дамами. Кельнеры скользят, как тени, удерживая в равновесии нагруженные серебряные подносы. На квадратной сцене темпераментная испанская танцовщица, под аккомпанемент специального оркестра испанских же гитаристов, танцует, подчеркивая каждое движение резким вибрирующим треском кастаньет. Когда она убегает со сцены, оркестр исполняет еще несколько севильских и мадридских мелодий, затем тоже исчезает, уступая место пианисту, сонно и небрежно играющему какие-то прелюдии и, по существу, готовящему выход французскому шансонье, смазливому, элегантному и заметно избалованному. Компетентная публика встречает шансонье неистовой овацией. Певец галантно раскланивается во все стороны, свет гаснет, и остается лишь несколько синих лампочек — цвет романса грез. Затем следуют другие песенки, каждая со своим освещением. Кельнер подает певцу гитару, оставленную одним из испанцев на крышке рояля, зажигает розовый свет, баловень публики подходит к Надине и трепетно поет ей куплеты безответной любви.
17
Ах, здесь действительно очень изысканно, настоящий Париж! (франц.).
Воздух насыщен дымом, испарениями густых вин. Глаза блестят. На утомленных лицах дрожат блики яркого света. Языки заплетаются…
В экипаже укутанная в меха Надина довольно говорит:
— Как хорошо, что Бухарест становится цивилизованным городом, а то здесь все сводилось к жареным колбаскам, цыганам-музыкантам и грубому хамству. Не так ли, Григ, милый?
— Конечно, так.
— А шансонье очень забавный! — добавляет она после небольшой паузы. — Ты заметил, что он пел только для меня?
Григоре чувствует лишь одно — Надина рядом с ним, счастливая, теплая. Он отвечает страстным, покорным голосом:
— Ты самая красивая!
— Это ты, Петрикэ?
— Я, я! Открывай, мать, быстрее!
Петре вошел. В доме темно. Лишь огонь в печи отбрасывает багровый круг света.
— А ты, видать, еще не спишь? — удивился Петре.
— Когда же мне спать? Пока ребят накормила, пока они улеглись, вот и время прошло, — ответила мать, хлопоча у печи. — Только и ты, родной мой, больно уж припозднился, а мне, одному богу ведомо, до чего трудно приходится. Не знаю, как последние куски поделить, чтоб и тебя не обидеть, и малых накормить.
Петре, вздыхая, уселся на лавку:
— Так ведь я, мать, тоже не на гулянье был, не на пирушке.
Смаранда поставила перед сыном тарелку с едой. Некоторое время в комнате слышалось лишь торопливое прихлебывание и чавканье. На другой лавке, на лежанке и на печи тяжело сопели сквозь сон дети. Немного утолив голод, но все еще продолжая есть, Петре рассказал матери, что и сегодня ему не удалось довести до конца свои дела со старым барином. Приказчик мутит воду, юлит, говорит, что барин, коли обещает, то обязательно сдержит слово, что заплатить за быка он велел еще той зимой, но о том, чтобы простить долг, ничего не говорил.
— Вот так он и меня за нос водил, месяц за месяцем, а уж скоро год сравняется, как помер твой бедный отец, — со слезами пробормотала Смаранда.
— Ну, я этого так не оставлю, можешь не сомневаться! — твердо сказал Петре. — Это наше право, и я не уступлю. Мы ведь не милостыню просим — отец-то на них работал, пока бог его не прибрал…
Он вычерпал последние ложки похлебки и надолго замолчал, не сводя глаз с красных языков пламени, лениво гудевшего в печи. Затем добавил помягче:
— Терпишь, терпишь и вздыхаешь, пока не станет невмоготу, а уж тогда…