Рассказы
Шрифт:
— Зато как быстро вы навели порядок.
— Вот это преданность! В таком дурацком положении и то нашла чем восхищаться.
— Все равно, — восторженно вздохнула она. — Вы держались просто замечательно.
Она стояла перед ним, такая юная, свежая, что ему вдруг захотелось после долгого, трудного дня прижаться распухшей щекой к ее щеке.
С этим желанием и с синяком под глазом он назавтра уехал в Нью-Йорк; синяк рассосался, а желание осталось. Потом они перебрались играть в Нью-Йорк, и как только он увидел, что вокруг нее теснятся другие мужчины, привлеченные ее красотой, для него весь этот
Двое сидели в баре лондонского «Савоя» и убивали время. Подходил к концу месяц май.
— И симпатичный он парень? — спросил Хабл.
— Очень, — ответил Бранкузи. — Очень симпатичный, очень красивый, и все его любят.
Помолчав, он добавил:
— Вот хочу вытащить его домой.
— Не понимаю, — сказал Хабл. — Разве здешние театры могут сравниться с нашими? Чего он здесь торчит?
— Он водит дружбу с герцогами и графинями.
— А-а.
— На той неделе я его встретил, с ним были три важные дамы: леди Такая-то, леди Сякая-то и, леди Еще Какая-то.
— Я думал, он женат.
— Уже три года, — сказал Бранкузи. — Есть ребенок, ждут второго.
Он замолчал, потому что в эту минуту вошел Билл Мак-Чесни. На пороге он демонстративно огляделся по сторонам — у него было очень американское лицо и высоко подложенные плечи.
— Алло, Мак. Познакомьтесь, это мой друг, мистер Хабл.
— Привет. — Билл сел и продолжал разглядывать присутствующих. Хабл вскоре ушел. — Что за птица? — спросил Билл.
— Так один, только месяц как приехал и титулом не успел обзавестись. Вы вон тут уже полгода болтаетесь.
Билл ухмыльнулся.
— Считаете, что низкопоклонствую? Зато не лицемерю. Мне это по сердцу, нравится мне, понятно? Хорошо бы, и меня тоже звали, скажем, маркиз Мак-Чесни.
— Попробуйте, может, допьетесь и до маркиза, — сказал Бранкузи.
— Еще чего! Откуда вы взяли, что я пью? Вот, значит, теперь какие разговоры обо мне ходят? Послушайте, назовите мне за всю историю театра хоть одного американского продюсера, который имел бы в Лондоне такой же успех, как я, за неполных восемь месяцев, и я завтра же уезжаю с вами обратно в Америку. Вы только сами скажите…
— Успех имеют ваши старые постановки. А в Нью-Йорке у вас две последние работы провалились.
Билл встал, стиснул зубы.
— А вы кто такой? — мрачно спросил он. — Вы специально из Америки приехали, чтобы так со мной разговаривать?
— Напрасно обижаетесь, Билл. Просто я хочу, чтобы вы вернулись домой. Ради этого я готов что угодно сказать. Выдайте еще три таких сезона, как в двадцать втором и двадцать третьем, и вы обеспечены на всю жизнь.
— Да ну его к черту, этот Нью-Йорк, — хмуро ответил Билл. — Там один день ты король, потом делаешь две промашки, и все начинают болтать, что твоя песенка спета.
Бранкузи покачал головой.
— Не поэтому. Так стали поговаривать, когда вы расплевались с Аронсталем, вашим лучшим
— Тоже мне друг!
— Ну, ближайший сотрудник. И потом…
— Не будем об этом говорить. — Билл посмотрел на часы. — Да, вот что, Эмми, к сожалению, плохо себя чувствует, так что, боюсь, с сегодняшним обедом у нас ничего не выйдет. Обязательно загляните в мою контору перед отъездом.
Пять минут спустя, стоя у табачного ларька, Бранкузи увидел, как Билл снова вошел в вестибюль «Савоя» и спустился в чайную.
«Дипломатом стал, как я погляжу, — подумал о нем Бранкузи. — Раньше, бывало, говорил прямо, что, мол, иду на свидание. Понабрался тут лоску от герцогов и графинь».
Возможно, он слегка обиделся, хотя вообще-то был не из обидчивых. Во всяком случае, он тут же, не сходя с места, заключил, что Мак-Чесни катится по наклонной плоскости, и раз навсегда вычеркнул его из своего сердца, что было вполне на него похоже.
А никаких признаков, что Билл катится по наклонной плоскости, не было. Одна удачная постановка в «Новом Стрэнде», другая — в «Театре принца Уэльского», и еженедельные поступления текли почти так же обильно, как в Нью-Йорке два-три года назад. Разве энергичный, деловой человек не вправе переменить район операций? А человек, который час спустя входил, торопясь к обеду, в свой дом возле Гайд-парка, не достиг еще и тридцати и был полон энергии. Эмми, измученная, беспомощная, лежала на кушетке в верхней гостиной. Он обнял ее и прижал к себе.
— Осталось немножко, — сказал он ей. — Ты очень красивая.
— Не смеши меня.
— Правда. Ты всегда красивая. Не знаю, почему. Наверно, потому, что у тебя сильный характер, и это всегда видно, даже когда ты вот такая.
Ей было приятно, что он так говорит; она провела пальцами по его волосам.
— Характер — самое главное в человеке, — продолжал он. — А у тебя его хватит на семерых.
— Ты виделся с Бранкузи?
— Да. Ну его к черту. Я решил не привозить его к обеду.
— Почему?
— Да так… очень разважничался. Говорит о моей ссоре с Аронсталем, будто это я во всем виноват.
Она помолчала, поджав губы, потом тихо сказала:
— Ты подрался с Аронсталем, потому что был пьян.
Он вскочил.
— И ты тоже?..
— Нет, Билл, но ты и теперь слишком много пьешь, ты сам знаешь.
Он знал, но постарался переменить тему, и они спустились к обеду. За столом, разогретый бутылкой красного вина, он вдруг заявил, что с завтрашнего дня вообще не возьмет в рот спиртного, пока она не родит.
— Я ведь захочу — всегда могу перестать пить, разве нет? И если я что сказал, значит, так и будет. Ты видела хоть раз, чтобы я пошел на попятный?
— Не видела.
Они выпили кофе, потом он собрался уходить.
— Возвращайся пораньше, — сказала Эмми.
— Конечно… Что с тобой, детка?
— Ничего. Просто плачу. Не обращай внимания. Да уходи же, ну что ты стоишь как дурак?
— Но я беспокоюсь, разве не понятно? Не люблю, когда ты плачешь.
— Ну, просто я не знаю, куда ты уходишь по вечерам; не знаю, с кем ты. И эта леди Сибил Комбринк, что все время сюда звонила. Чепуха все, я понимаю, но я просыпаюсь ночью, и мне так одиноко, Билл. Ведь мы всегда были вместе, правда? До недавних пор.