Рассказы
Шрифт:
— Но я не поверила, — продолжала она, — что это щемящее чувство, при котором меркнут прежние радости, есть начало любви. Мне хотелось твоей близости. Вскоре я поймала себя на том, что все время думаю о тебе. Вспоминала о твоей зажигалке, подолгу держала ее в руке. Потом взбунтовалась, решила бороться с этим наваждением и выбросила зажигалку в окно. Видела, как соседский мальчуган подобрал ее. Потом мучилась и на другой день выкупила зажигалку у мальчика обратно… Теряла аппетит. Стали мне сниться сны, связанные с моим прошлым, но теперь уже в роли «плазмодиевых» выступал ты… С каждым днем худела… Мне стало невмоготу, и я решила прийти к тебе… И если это есть любовь, тогда
С этими словами она тихо склонилась на грудь Саши.
Примчалась во весь опор скачущая тройка Радости и замерла в комнате. Радость, у которой так много цветов, осыпала ими Сашу и Елену. Но бурная радость не может быть слишком долгой — тройка помчалась дальше, колокольчики ее замерли вдали. Елена и Саша встали, обнявшись. Души их, взволнованные до предела, просили тихой ласковой руки, которая успокоила бы их волнение.
— Саша, я счастлива. На все важные события жизни откликается песня. Мне бы хотелось, чтобы кто-то пел песню про любовь — чистую, святую любовь. Душа просит.
Саша нагнулся к тумбочке, на которой стоял проигрыватель, и отыскал «Песню Сольвейг» Грига. Стоя, снова обнявшись, они слушали ее. Это было мастерское исполнение. Дирижер, видимо, был в ударе во время записи, и вдохновенные смычки музыкантов скользили по струнам, извлекая хрустальные звуки. Аранжировка была особенная. Сперва донесся, как мимолетный аромат роз, всего один протяжный, слабый, еле слышный аккорд и погас. Казалось, где-то на скалах у северных морей качнулись под вздохом ветерка верхушки сосен, пошептались и замолкли. Потом — ряд рассыпающихся над далекими полями звучаний. Опять все замолкло; проплыл гаснущий аккорд торжественного гимна, исполненного на органе в протестантской церкви. А затем в море, под пасмурным небом, поднялась волна и пошла к берегу, разлилась по нему и откатилась назад, шурша галькой. И вместе с этой волной как серебряные колокольчики неслись слова песни, сыплющиеся с голубого неба, как песня жаворонка сыплется на землю перед пахарем.
Пусть лето проходит и зима пролетит… Ко мне ты вернешься и будешь моим… Тебе поклялась я быть верной женой…Пела несомненно молодая певица — столько искреннего, нерастраченного чувства вибрировало в ее голосе.
Зачарованно слушала Елена. Лицо ее побледнело. Песня Сольвейг, всю жизнь ждавшей своего возлюбленного, и странное, никогда прежде не испытанное ею чувство, зародившееся в момент, когда Саша сжег ее исповедь, слились в одно и породили ощущение явственно ощутимого тепла. Оно разливалось и наполняло всю грудь. Она испуганно схватилась за сердце. И вдруг ей захотелось, чтобы в жизни настал такой момент, когда она может пострадать за Сашу, пойти ради него на смерть, если иначе нельзя…
Она поняла и содрогнулась от предвкушения счастья — ведь так рождалось настоящее, большое чувство, которое делает любящих сильными, одаренными и зовет к вдохновенному творчеству.
Навсегда
Посвящается моему верному другу и помощнице Людмиле Вертоградской.
Весьма маловероятная повесть о самом главном.
О взметнись
1
Внезапная командировка забросила меня в небольшой городок на северном Урале. Прибыл я туда в ночь с субботы на воскресенье в жестокую стужу и едва не обморозил пальцы на ногах, пока разыскивал гостиницу. Дверь мне открыла громадная баба в ватнике и валенках — тетя Даша. По гулкому и совершенно безлюдному коридору она отвела меня в жарко натопленный номер, где от стен из сосновой брусчатки приятно пахло смолой. Я бросился на кровать и тут же заснул.
На другое утро я тоскливо размышлял, чем наполнить воскресный досуг: до понедельника делать мне было нечего.
— Как тут у вас насчет достопримечательностей? — обратился я к тете Даше.
— Какие тут достопримечательности! Рудник да рудоуправление, и там, кроме сторожа, сейчас никого нет. Вечером можно в клуб сходить, а теперь айдате на базар — на народ поглядите.
Совет показался мне разумным. Я пошел по заснеженным улочкам мимо почерневших от времени бревенчатых домиков. Между прочим, это особенность Урала; там деревянные дома чернеют, в прочих же местностях становятся серыми. Я шел, поеживаясь от холода, вслед за будничными фигурами, спешащими кто в магазин, кто, на базар, и если бы в эти минуты кто-то сказал мне, что я иду навстречу величайшему приключению в моей жизни, ни за что бы не поверил.
Был базар как базар: тепло укутанные бабы с белым инеем на ресницах торговали мороженым мясом, клюквой, брусникой, и, по существу, мне тут нечего было делать, если бы не свойственная всем книголюбам слабая надежда натолкнуться на какую — нибудь редкую книгу в кучах всякого барахла, разложенного прямо на затоптанном снегу. И тут мое внимание привлекло разрумянившееся от мороза курносое личико девочки лет двенадцати. Она перескакивала с ноги на ногу, похлопывая рукавицами, всячески стараясь согреться. Перед ней на разостланной на снегу газете чернела потрепанная папка, крест-накрест обвязанная бечевкой, и что-то похожее на короткую палку. Я наклонился — это оказалась флейта, старая-престарая, из какого-то почерневшего дерева, кое-где скрепленная скобочками. Инструмент имел очень жалкий и неопрятный вид, совершенно неспособный привлечь покупателя.
— И сколько же ты хочешь за это добро? — спросил я, ткнув флейту носком сапога.
Девочка посмотрела на меня, помялась и нерешительным голосом произнесла: «Десять рублей». Потом, видимо, испугавшись, что слишком много назначила, быстро спросила:
— А какая будет ваша цена?
— Половину дал бы.
— Нет, нельзя, — сказала она серьезно, сжала губы и даже отвернулась, — никак нельзя!
Я повернулся, чтобы уйти, как она вдруг схватила меня за рукав и почти умоляюще сказала: «Ладно, дяденька, возьмите».
Я сунул флейту в карман пальто, но при расчете возникло затруднение: я дал ей десятку, а у нее не было сдачи. Напрасно она обращалась к торговкам, прося разменять, — те не могли или не хотели. Я видел, что у нее в глазах показались слезы.
— Ладно уж, не надо сдачи! Оставь ее себе! — сказал я ласково и нежно погладил девчушку по раскрасневшейся щеке.
Я покинул базар и пошел обратно в гостиницу. Морозный воздух казался густым: не было ни малейшего ветерка. По дороге я внутренне ругал себя, зачем я купил совершенно ненужный мне инструмент, и приписал случившееся влиянию воспоминаний мальчишеских лет, когда сосед, спившийся школьный учитель, иногда по странной прихоти учил меня играть на флейте.