Рассказы
Шрифт:
Они не разговаривали, и не смотрели друг на друга, просто шли среди падающей воды, дыша разбушевавшейся весной. Возле общежития Сима подумала:"Вот выглянет сейчас любопытная Тамара и все узнает про нас". Что - "все" - Сима не могла бы себе объяснить, и не старалась, увлеченная плавным и головокружительным течением последующих дней. Ничего специально не предпринимая, двигаясь по обычным маршрутам будних дней, они встречались теперь повсюду: в холле, в гладильной, у общего телефона в главном коридоре, у кладовки. Каждый раз это оказывалось очень кстати и было о чем поговорить. Они чувствовали себя как старинные знакомые, которые
Позавчера... (Сима прикусила губу - от бесконечных воспоминаний начинала болеть голова, еще бы, всю прошлую ночь...) Раз сто уже был прокручен в памяти тот вечер: как сидели в старой беседке на заднем дворе, как было тепло, несмотря на дождь, как стучали капли по траве и деревянной крыше, как сидела с ними и все никак не уходила белобрысая Наташка Басова, но все равно было замечательно... И на следующий день Сима проснулась с удивительным ощущением счастья, чего с ней давным-давно уже не бывало.
Медленно-медленно, наслаждаясь своим неодиноким одиночеством, переделала утренние дела, а в середине дня узнала от той же Наташки, что Андрей Самойлович уехал - не сказал куда, но видимо, надолго, на несколько дней. "К жене ко своей, небось," - хихикнула Наташка, и у Симы все оборвалось внутри...
Не поверила, не поняла, просидела всю пятницу в каком-то оцепенении и ожидании, но теперь-то уже все ясно - раз так, то ничего не было, ни-че-го. Раз мог уехать, ни слова не говоря, значит, был и остался чужим, значит, вся эта неделя - просто плод разыгравшейся фантазии, всего лишь Симины воздушные замки, и надо просто признать, как факт, что их больше нет...
За дверью послышалось какой-то шорох и в щелке внизу появился краешек белого листа. Не раздумывая, Сима подскочила к двери и рванула ее на себя: в коридоре на корточках сидел мальчишка, один из Азиковых племянников, и смотрел на Симу огромными черными глазищами. Раскаиваясь, что испугала ребенка, Сима тоже села на корточки и спросила, показывая глазами на подсунутую под дверь записку:
– Это... ты чего?
Глядя на странную тетю в упор, мальчишка затараторил громким шопотом:
– А я ничего, а телефон звонил, а моя мама подошла, и хотела вас позвать, а ваша мама говорит, не надо, дорого будет, передайте, что все хорошо и приедет завтра, а я ничего, а моя мама говорит, положи под дверь, и вот.
Чтобы набрать нового воздуха, он замолчал, а Сима взяла с пола записку, дала гонцу конфету и погладила его по жестким прямым волосам.
– Спасибо, беги играй.
На белом листе было выведено узким каллиграфическим почерком:"Все хорошо, квартира хорошая, приедем в воскресенье вечером, мама".
С запиской в руках Сима села на мамину кровать (ее собственная была над маминой - на "втором этаже") и заплакала. Не оттого, что надо было сидеть теперь одной целый вечер, и еще целую ночь, и завтра до вечера, а оттого, что совсем рядом замаячило настоящее, большое одиночество - как только Витя, Ия и мама поселятся в новой квартире. И, может быть, еще от чего-то, о чем наконец-то удавалось не думать...
Когда Сима проснулась, в комнате было темно. Фонарь на краю леса протянул белую линию поперек потолка, на стене поблескивала глянцевая картинка из журнала. Ветер усилился; было слышно, как он треплет деревья и постукивает ветвями
Получалось, что это был не совсем сон. Это была настоящая, непридуманная Симина жизнь - последние годы, месяцы, дни, - освещенная холодным отстраненным светом. При этом свете Симе стало видно многое из того, чего она не могла или не хотела увидеть раньше. И так же ясно, черным по белому, были видны вопросы, с которыми она не хотела возиться ни в суматохе переезда, ни в тишине вонхаймовских будней.
Явившись во сне, вопросы требовали ответов в реальности. Сима вздохнула, собираясь с духом; ей было страшно. Потому что она чувствовала, что даже как следует подумав, все, что она может прошептать на эти строгие "зачем", будет только беспомощное "не знаю" и "так вышло". Собственно, и думать было не надо - за последние несколько часов, лежа на колючем казенном одеяле, она все уже передумала. И увидела, и согласилась, - многое, если не все случившееся, было зря, зря и незачем.
Зря она приняла мамины голубые мечты за непременную необходимость и потратила несколько лет на поступление на филологический. Зря потом передумала, увидев, что старт во взрослую жизнь порядочно затянулся, и махнула, почти не глядя, в институт культуры на вечерний... Работа в издательстве техническим редактором? Пожалуй, не зря - Сима любила порядок и с удовольствием наводила его в рукописях, аккуратно отмечая шрифты, отступы и новые строки. И коллектив подобрался приличный - хоть и бабский, но не очень склочный. За редким исключением Сима с удовольствием ходила на работу. Тогда зачем все бросила, согласилась уехать? Потому, что Ия брала на себя организационные хлопоты? Потому, что на работе ужасно завидовали уезжающим? Потому, что уже до невозможности затянулся роман с Сашкой и его семейными и внесемейными обстоятельствами? Потому, что искала для себя чего-то более подходящего?
Да нет, ничего такого она не искала; все представления о чудесной заграничной жизни заключались в стандартные формулы типа "жить как люди" и выглядели глянцево-абстрактно, точь-в-точь как картинки из рекламных проспектов о семейном отпуске или постройке нового дома.
Теперь эти картинки-мечты пожелтели и запылились, а реальность оказалось вот такой: двухэтажные кровати с одинаковыми одеялами, тесный вонхаймовский мирок внутри большого чужого мира, с которым надо общаться на чужом, незнакомом языке. И главное, никаких серьезных планов и желаний на будущее, ничего, чем бы хотелось поскорее заняться, заполнить свои дни и годы...
Разочарование и чувство вины, заполнившие темную комнату до самого потолка, были слишком велики, чтобы нести за них ответственность в одиночку. Да и так уж велика ее личная, Симина, вина? Разве она не старалась быть хорошей, послушной дочерью? Разве не бралась за любую срочную или сверхурочную работу? Разве не по доброте душевной возилась с Сашкой и терпела его вечные проблемы-искания? Не вдаваясь в религиозные подробности, всегда старалась соблюдать десять заповедей и радовалась, чувствуя молчаливую поддержку за правым плечом... Так разве справедливо, что сейчас она чувствует себя покинутой, брошенной в чистом поле, нет, в каком-то кривом тупике?