Рассказы
Шрифт:
— Ну, что вы делаете, Варя? — крикнул Андрей Христофорович.
Варя испугалась и уронила ложку на скатерть. Все засмеялись.
— К нечаянности… — сказала Липа.
— Да она уж привыкла к маринаду, — сказал Николай, — это жажду хорошо унимает. Ты попробуй, немножко ничего.
Он подставил свою ложку, выпил и, весь сморщившись, крякнул, посмотрев на брата одним глазом. Все смотрели то на него, то на гостя и улыбались.
Варя ела все и всего по целой тарелке. После этого пила уксус из маринада, а после
И опять все рассказывали, как в прошлом году она умирала от живота.
После обеда Николай повел брата отдохнуть в приготовленную для него комнату.
— Вот окошечко тебе завесили. Варя и кваску поставила на случай, если захочется.
— У вас день как распределяется? — спросил Андрей Христофорович.
Николай не понял.
— Как распределяется? Что распределяется?
— Ну, когда вы встаете, работаете, обедаете?
— Ага! Да никак не распределяется. Как придется. Живем неплохо и стеснять себя незачем. И ты, пожалуйста, не стесняйся. Я вот нынче встал в три часа: собаки разбудили, пошел на двор, посмотрел, а потом захотелось чаю, сказал Варе самовар поставить, а в 8 часов заснули оба. Так и идет. Ну, спи, а мне надо тут съездить версты за три.
И Николай, мягко улыбнувшись, ушел, осторожно ступая на носки, как будто Андрей Христофорович уже спал. А потом ходил по всему дому, натыкался на стулья и искал шляпу. Только и слышалось:
— Где же она? Вот чудеса. Отроду со мной ничего подобного не было.
Когда Николай вернулся, Андрей Христофорович не спал и, стоя поодаль от кровати, смотрел на нее, как будто там обнаружилось что-то живое.
— Что ты? — спросил с треногой Николай.
— Не знаю, как тебе сказать… У тебя тут столько клопов…
Николай освобождение вздохнул.
— Фу-ты! Я уж думал, какая-нибудь неприятность… Что же, кусались? Ах, собаки! Нас что-то не трогают.
— Никогда, — подтвердила подошедшая Варя. — Это они на свежего человека полезли. А вот суток трое пробудете, они успокоются. Я их, пожалуй, помажу чем-нибудь.
После чаю все сидели на крыльце и смотрели, как гасли вечерние облака на закате и зажигались первые звезды.
— Какой воздух! — сказал профессор.
— Воздух? Да ничего, воздух хороший. У нас, милый, и все хорошо.
— Что ж так сидеть-то, может быть, яблочка моченого принести? — сказала Варя, которая никогда не могла сидеть с гостями без еды.
Профессор отказался от моченых яблок.
— Ты для деревни надел бы что-нибудь попроще, а то смотреть на тебя жалко, — сказал Николай, посмотрев на воротнички и манжеты брата. — У нас, милый, тут никто не увидит.
— Зачем же, я всегда так хожу.
— Всегда? Господи! — удивилась Варя. — Вот мука-то.
— Да, — сказал Николай, — каждый день одеваться да чиститься, — это с тоски помрешь. Это ты, должно быть, за границей захватил.
— Право,
— Нет, это оттуда, — сказал Николай и стал смотреть куда-то в сторону. Потом повернулся к брату и сказал: — И сколько ты, милый, исколесил на своем веку?
— Да, я много путешествовал. В прошлом году был в Италии.
— В Италии! — сказала Варя.
— Потом во Франции, в Англии.
— В Англии! — сказала Варя. — Господи!
— И как тебе это не надоело? — сказал Николай.
— Он вот не любит, — подтвердила Варя. — Мы как к отцу на именины поедем на три дня, так он по дому скучает, ужас!
— Отчего же надоест? Посмотреть, как живут другие люди…
— Ну, чего нам на других смотреть!
— Как чего? Разве не интересно вообще узнать что-нибудь новое?
— Узнавай не узнавай, все равно всего не узнаешь, как говорила Варина бабушка, — сказал Николай.
— Дело не в том, чтобы все узнать, а чтобы приобщиться к иной, более высокой жизни. Я, например, говорил по телефону за две тысячи верст и испытывал почти религиозное чувство перед могуществом ума человеческого…
— Пошла прочь, шляется тут, — шепотом сказала Варя кому-то.
Андрей Христофорович оглянулся.
— Это соседская гусыня повадилась к нам.
— Ну, ты уж напрасно так этим восторгаешься, — сказал Николай, положив нога на ногу. — В этом души нет, духовности, а раз этого нет, нам задаром его не нужно, — заключил он и, запахнув полу на коленке, отвернулся, но сейчас же опять повернулся к брату.
— Ты вот преклоняешься перед машинкой, тебя восхитило то, что ты за две тысячи говорить мог, а это, голубчик, — все чушь, внешнее. Русскую душу, ежели она настоящая, этим ничем не удивишь.
— Да что такое, — внешнее?
— То, в чем души нет. Ясно.
— Я, по крайней мере, думаю, что душа есть там, где работает человеческая мысль, — сказал Андрей Христофорович.
— Так то — дух! — сказал Николай. — Это же дух, — повторил он с улыбкой. — Ты не про то говоришь совсем.
— Нет, пойду орешка принесу, а то скучно так, — сказала Варя.
Она ушла, братья замолчали. Ночь была тихая и теплая. Андрею Христофоровичу не хотелось идти в комнаты, где, он помнил, были клопы, которые пронюхали в нем свежего человека.
Прямо перед домом было огромное пространство, слившееся с ржаными полями и уходившее в безграничную даль. Но его все досадно загораживали выросшие целой семьей какие-то погребки, свинарники, курятники, расположившиеся перед окнами в самых неожиданных комбинациях.
— Что, на наше хозяйство смотришь? — сказал Николай. — Удобно. Все на виду. Это Варина мысль. Андрей Христофорович и сам так думал.
— Ну, что ты тут делаешь, когда нет службы? — спросил он.
— Мало ли что… — отвечал Николай.