Рассказы
Шрифт:
А потом чего делать будем?
Кого-нибудь будем преследовать.
Помнишь, как мы ту старушенцию преследовали по Китченер-стрит? Она еще сумочку уронила?
Зря ты ей не отдал.
Да там и было-то - кусок хлеба с вареньем.
Приехали, - сказал я.
В "Мальборо" было холодно и пусто. На мокрых стенах плакаты: Не петь. Не танцевать. Не играть в азартные игры. Не торговать.
Ты пой, - сказал я Лесли, - а я станцую, а потом мы сыграем в очко и я продам свои подтяжки.
Девица за стойкой, с золотыми волосами
И не скажешь, что суббота, - сказал я.
– Привет, мисс. Две пинты.
И фунт из кассы, - сказал Лесли.
Давай твои средства, Лес, - шепнул я, а вслух я сказал: - Ни за что не скажешь, что субботний вечер. Никто не блюет.
Никто и не будет блевать, - сказал Лесли.
В этой облезлой, рыжей комнате, может, вообще никогда никто не напивался. Дельцы, потягивая виски с содовой, потчевали портвейном с лимоном крашеных веселых девиц; завсегдатаи по углам кисли, важничали, балдели, сочиняли свое прошлое, были богаты, чтимы, любимы; непутевые бабушки в мусорно-черном поквохтывали и клевали; влиятельные ничтожества изменяли землю; компания в серьгах терзала больное пианино, и оно ныло, как шарманка, заводимая под водой, пока жена хозяина не объявляла "Хватит". Кто-то входил, уходил, но больше уходили. Мастеровые забредали на кружку-другую; иногда бывали драки; и вечно что-то шло: перепалки, разборки, хохот, шепот, взрывы гнева, веселья, вспышки злобы, любви, и чушь, тишь, мир, и тихий ангел в полете рассекал пьяный дух пошлой нигдешности тупого города, оторопевшего в конце железнодорожных путей. Но сегодня это была самая грустная комната на свете.
Лесли тихонько сказал:
Может, она нам поверит в кредит по одной?
Погоди, - сказал я.
– Пусть она сперва оттает.
Но девица за стойкой услыхала и посмотрела на меня. Она посмотрела прямо сквозь меня, сквозь всю мою недолгую судьбу, до самой до той постели, где я родился, а потом покачала своей золотой головой.
Сам не знаю, в чем дело, - сказал Лесли, когда мы шли под дождем по Крымской, - только у меня сегодня прямо тоска.
Это самый грустный вечер на свете, - сказал я.
Мокрые, одинокие, мы остановились поглядеть на кадры в витрине кино, которое мы называли Страстюшник. Неделю за неделей, годами, годами сидели мы там на жестких стульях в моросящей, уютной, порхающей тьме, сперва с конфетами и орешками, трещавшими вместо немых выстрелов, а потом с сигаретами: особый дешевый сорт, от которого глотатель огня закашлялся бы насмерть. "Пошли поглядим на Толмедж Львиное Сердце, - сказал я, - и... на Бири с камелиями, сказал я, - и на Мэри Гиш, и на Лилиан Пикфорд" .
Мы оба расхохотались.
О, где ты, наша утраченная юность, - сказал я.
Мы побрели дальше, шлепая по лужам, нарочно обрызгивая прохожих.
Ты почему зонтик не открываешь?
– спросил я.
А он не открывается. Попробуй.
Мы вместе пробовали, и зонтик вдруг вздулся, спицы пробили взмокший шелк; ветер пустил клочья в пляс; зонтик бился на ветру, как загубленный огромный математический какой-то птенец. Мы пытались его закрыть: новая, коварная спица прорвалась сквозь покалеченные ребра. Лесли поволок его за собой по тротуару, как будто он его подстрелил.
Девочка по имени Далси мчалась в Страстюшник, она хмыкнула "Привет", но мы ее остановили.
Произошла ужасная вещь, - сказал я ей. Она была такая дура, что даже когда ей было шестнадцать, мы сказали ей, что, если съешь мыла, волосы станут виться, и Лес украл кусок мыла из ванной, и она его съела.
Знаю, - сказала она.
– У вас зонт сломался.
Нет, вот тут ты ошибаешься, - сказал Лес.
– Это вообще не наш зонт. Он с крыши упал. Пощупай, - сказал он.
– Ты убедишься, что он упал с крыши.
Она осторожно потрогала зонтик за ручку.
Там кто-то стоит и бросается зонтиками, - сказал я.
– Возможно, это опасно.
Она начала хихикать, но сразу осеклась и встревожилась, когда Лесли сказал:
Ничего не известно. Дальше могут быть трости.
Или швейные машинки, - сказал я.
Ты погоди тут, Далси, а мы посмотрим, - сказал Лесли.
Мы заторопились дальше по улице, обогнули бушующий угол и тут припустили бегом.
За кафе Рабиотти Лесли сказал:
Зря мы так поступили с Далси.
Больше мы к этой теме не возвращались.
Мимо скользнула мокрая девушка. Без единого слова мы за ней пошли. Она не спеша, длинноного, прошла по Инкермана, через Парадиз-пассаж, и мы шли за ней по пятам.
Не пойму, зачем ходить за людьми, - сказал Лесли.
– Бзик какой-то. Ни к чему не ведет. Ну, дотащишься ты за ними до дому и потом хочешь заглянуть в окно, посмотреть, что они там делают, а шторы опущены почти всегда. Уверен, никто, кроме нас, этим не занимается.
Неизвестно, - сказал я. Она свернула на дугу Святого Августа - в большую, подсвеченную туманность.
– Все вечно за всеми ходят. Как мы ее назовем?
Гермион Уэдерби, - сказал Лесли. Имена он давал всегда без осечки. Гермион была легкая, тощая и, как длинная влюбленная учительница гимнастики, шла сквозь жалящий дождь.
Неизвестно. Никогда не знаешь, что обнаружится. Может, она живет в огромном доме со своими сестрами...
Сколько их?
Семь. И все жаждут любви. И когда она приходит домой, все они переодеваются в кимоно и лежат по диванам и только и ждут, чтоб кто-то вроде нас к ним зашел, и они будут вокруг нас стрекотать, как скворцы, и нам тоже дадут кимоно, и мы не уйдем из этого дома до самой смерти. Там, может быть, так красиво, тепло и шумно, как в теплой ванне с птицами...