Рассказы (-)

Бене Стивен Винсент

28 апреля 1789 г.

Болезнь моего майора подходит к роковой развязке.

За последние несколько дней он заметно ослаб. Видя близость конца, он часто и с примечательным самообладанием о нем заговаривает. Я полагал, что сие положение обратит его мысли к Богу, однако он приобщился Святых Тайн безо всякого, боюсь, христианского раскаяния. Вчера по уходе священника он заметил: "Ну что ж, с этим покончено" - тем тоном, будто только что заказал себе место в почтовом дилижансе, а вовсе не собирается вот-вот предстать перед Творцом.

"Вреда от этого не будет, - задумчиво проговорил он, - может статься, этак все и есть. Не правда ли?" Он усмехнулся неприятно поразившею меня усмешкой, после чего попросил меня почитать ему - не Библию, как я надеялся, а кое-какие стихи Грея. Прослушав их с сугубым вниманием, он попросил меня повторить две строфы: "И гробожитель червь в сухой главе гнездится, Рожденной быть в венце иль мыслями парить". И далее: "И кровию граждан Кромвель необагренный, или Мильтон немой, без славы скрытый в прах". После чего сказал: "Да-да, это более нежели правда. В детстве думал я, что гений проложит себе путь и сам. Но тут прав ваш поэт".

Мне больно было слышать это, ибо болезнь, полагал я, должна была бы вызвать в нем справедливейшую, ежели не менее дерзкую, оценку его способностей.

"Полноте, майор, - сказал я, пытаясь утешить его, - все мы не можем стать великими. Вам не на что сетовать... Не говорили ли вы, что преуспели в жизни?.."

"Преуспел?
– воскликнул он, сверкнув глазами.
– Я преуспел? Бог мой! Умирать в одиночестве! Никого вокруг, не считая бесчувственного англичанина! Глупец, имей я шанс Александра, я превзошел бы его самого! А ведь пробьет час - это всего горше, Европу уже сотрясают новые роды. Родись я при Короле-Солнце, я сделался бы маршалом Франции! Родись я хотя двадцать лет назад, я бы вылепил новую Европу своими руками за полдюжины лет! Почему душа моя помещена в моем теле в проклятое сие время? Неужели ты не понимаешь, глупец? Неужели никто не понимает?"

Здесь кликнул я мадам, ибо он явно был в бреду. С трудом удалось нам успокоить его.

8 мая 1789 г.

... Бедный мой друг тихо покинул этот свет. Как это ни странно, смерть его пришлась точь-в-точь на день открытия Генеральных Штатов в Версале. Тяжко бывает наблюдать последние минуты жизни, но он отошел неожиданно кротко. Я сидел подле него, за окном бушевала гроза. Угасающему его сознанию в раскатах грома чудились, верно, артиллерийские залпы, ибо внезапно он поднялся на подушках и прислушался. Глаза его сверкнули, по лицу пробежала судорога. "Армия!
– прошептал он, - за мной!" - и когда мы подхватили его, он уж был бездыхан... Негоже говорить так христианину, однако я рад, что смерть дала моему другу то, в чем отказала жизнь, что хотя на пороге ее, но увидел он себя во главе победоносных войск. О, Слава, искушающий нас призрак... (Опускается страница рассуждений генерала Эсткорта о тщете честолюбивых замыслов.) ... Лицо его после смерти приобрело сосредоточенность и не лишено было даже величия... Очевидно сделалось, что в молодости был он красив.

26 мая 1789 г.

...Собираюсь ехать, с остановками, до Парижа и в июне достичь уже Стокли. Здоровье мое совершенно восстановлено, и единственное, что еще удерживало меня здесь, это попытки уладить запутанные дела моего покойного друга. Он оказался уроженцем Корсики, а не Сардинии вовсе - обстоятельство, не только многое объясняющее в характере его, но и дающее лишнюю заботу адвокатам {Корсика, бывшая до этого колонией Генуэзской республики, присоединена к Франции в 1796 году, то есть при жизни героя рассказа, тогда как Сардиния оставалась частью Сардинского королевства. По-видимому, адвокатам трудно было решить, родился герой во Франции или за границей.}. Встречался я и с его хищными родственниками, всеми вместе и поодиночке, чему обязан прибавлением седых волос... Наконец я преуспел в утверждении прав вдовы на наследство, и это уже немало, ибо единственным утешением, смягчившим для меня сие деяние, было поведение ее сына от первого брака, достойнейшего и добродетельнейшего юноши...

...Вы, несомненно, изобразите меня себе весьма бесхарактерной персоной, ибо я потратил столько времени на случайного знакомца, к тому же далеко не джентльмена и даже не того, чьи христианские добродетели восполняли бы отсутствие воспитания. Но все же на нем лежала печать трагедии, которой вторят звучащие и поныне в моих ушах стихи Грея. Никак не удается мне забыть, с каким выраженьем на лице говорил он об этих стихах. Вообразите гения, лишенного подобающих ему обстоятельств, впрочем, все это чистейший вздор...

...Что до практических дел, майор, оказалось, завещал мне военные мемуары, бумаги, комментарии, географические даже карты. Бог один знает, что мне делать с ними! Неловко было бы сжечь их sur le champ {сразу же (франц.).}, хотя и дорого везти с собой в Стокли содержащие их огромные саквояжи. Вернее всего мне взять их в Париж, где и сбыть старьевщику.

...В обмен на неожиданное это наследство мадам испросила у меня совета относительно камня и эпитафии своему покойному мужу. Сознавая, что откажись я, и они неделями будут браниться о сем предмете, я набросал некий план, ко всеобщему, надеюсь, удовлетворению. Ун, как оказалось, особо пожелал, чтобы эпитафия была начертана по-английски, сказав, что Франция довольно с него получила и при жизни. Таков последний всплеск умирающего тщеславия, вполне, впрочем, простительного. Как бы то ни было, я сочинил нижеследующее:

Здесь покоится

Наполеон Буонапарте

Майор королевской артиллерии

Франции

Родился 15 августа 1737 года

в Аяччо, Корсика.

Умер 5 мая 1789 года

в Сен-Филипп-де-Бэн

Мир праху твоему

...Немалое время я раздумывал, как добавить сюда строки Грея, те самые, что все еще звучат у меня в ушах. Впрочем, по размышлении я отказался от этой мысли, ибо, хотя и уместные, они слишком жестоки к праху.

Рассказ Анджелы По

Перевод М. Лорие

В то время я был очень молодым человеком в издательском деле - моложе, наверно, чем нынешние молодые люди, - ведь это было еще до войны. Диана целилась из лука в небо над Мэдисон-сквер-гарден, который действительно находился на Мэдисон-сквере, и сотрудники в нашей нью-йоркской редакции, которые постарше, еще донашивали бумажные нарукавники и люстриновые пиджаки. Редакции бывают молодые и старые: кипучие, сверкающие, самонадеянные новые редакции, гудящие голосами неопытных экспертов, и смирившиеся, печальные маленькие редакции, которые уже поняли, что настоящих успехов им не добиться. Но под вывеской "Трашвуд, Коллинз и Кo" царила атмосфера прочной традиции и солидного достоинства. По выцветшему ковру в приемной в разное время шагало множество знаменитых ног - может быть, чуть меньше, чем я уверял молодых людей от других издателей, но легенды, несомненно, были. Легенда о Генри Джеймсе, об Уильяме Дине Хоуэлсе {Уильям Дин Хоуэлс (1837-1920) - известный американский прозаик, один из самых влиятельных критиков своего времени, друг Генри Джеймса и Марка Твена.} и еще о молодом человеке из Индии, по фамилии Киплинг, которого приняли за мальчика из типографии и бесцеремонно выпроводили вон. На новых авторов наша атмосфера всегда производила большое впечатление - пока они не заглядывали в свои договора и не обнаруживали, что даже их австралийские права каким-то образом стали неотъемлемой собственностью фирмы "Трашвуд, Коллинз и Кo". Но стоило им лично свидеться с мистером Трашвудом, и они убеждались, что самые удачные их произведения выпущены в свет из строжайшего чувства долга и, безусловно, в ущерб издательскому карману.

Мой стол стоял дальше всех других и от радиаторов и от окна, так что летом я жарился, а зимой замерзал и был совершенно счастлив. Я был в Нью-Йорке, я участвовал в выпуске книг, я видел знаменитостей и каждое воскресенье писал об этом письма своему семейству. Правда, порой знаменитости во плоти выглядели не так внушительно, как в печати, но они давали мне чувствовать, что я наконец-то вижу Настоящую Жизнь. А мою веру в человека неизменно поддерживал мистер Трашвуд - его худое, усталое лицо-камея и седая прядь в темных волосах. Когда он касался моего плеча и говорил: "Так, так, Роббинз, потрудились", я чувствовал, что меня посвящают в рыцари. Лишь много позже я узнал, что работаю за троих, но даже если б знал и тогда, это не играло бы роли. И когда Рэндл Дэй, от Харпера, нахально обозвал нас "святыми грабителями", я возразил ему подходящей цитатой про филистеров. Ибо мы в то время говорили о филистерах.