Рассказы
Шрифт:
Отец - руки в карманах - пошел прямиком к Вуди. На меня и не поглядел.
– Чем на жизнь зарабатываешь?
– говорит, а сам почти вплотную к Вуди подошел. Еще чуть-чуть, и его куртка Вудиной рубашки коснется.
– В ВВС служу, - говорит Вуди.
Поглядел на меня, потом на отца. Увидел, что отец на взводе.
– А сегодня у тебя выходной, так надо понимать?
– говорит отец.
Еще надвинулся на Вуди, руки из карманов не вынимает. И как толканет Вуди грудью, и Вуди вроде не противится - позволяет отцу себя толкать.
– Нет, - говорит и покачал головой.
Я посмотрел на маму. Она стояла, смотрела на них. Можно подумать, ей отдан приказ, и она ему повинуется. Она не улыбалась мне, хотя, я так думаю, думала обо мне, и от этого мне стало не по себе.
– Ты что?
– говорит отец; он стоял лицом к лицу с Вуди, прямо-таки лицом к лицу, и голос у него был сдавленный, точно ему трудно говорить.
– Ты что себе думаешь? Ты что, совсем ничего не соображаешь?
Вынул из куртки револьвер, ткнул Вуди в подбородок, в мягкую выемку под ним, да так, что лицо Вуди задралось, но руки не вскинулись, кулаки не сжались.
– Не знаю, что с тобой сделать, - говорит отец.
– Ума не приложу, что с тобой сделать. Просто-таки ума не приложу.
Впрочем, мне казалось, он хотел только продержать Вуди вот так вот здесь, а там что-то да и переломится или он сумеет забыть всю эту историю, а ничего другого сделать и не хотел.
Отец взвел курок и еще сильнее вдавил ствол во впадинку под подбородком Вуди, дышал ему в лицо; мама стояла в круге света с чемоданом, взгляд ее был прикован к ним, мой - тоже. Так прошло, должно быть, с полминуты.
Тут мама и говорит:
– Джек, хватит, кончай это. Хватит.
Отец сверлил Вуди взглядом - казалось, он хочет вынудить Вуди что-то предпринять: пусть тот стронется с места, повернется к нему спиной, сделает что-то, что угодно, лишь бы покончить с этим, и тогда отец и сам положит этому конец. Отец глаза сощурил, зубы сцепил, губы раздвинул - изобразил улыбку.
– Ты чокнутый, да?
– говорит отец.
– Ты, чтоб тебя, чокнутый, вот ты кто. Ты ее любишь, и ты тоже. Да? Да, чокнутый? Да? Скажи, любишь ее? Скажи, что любишь! Скажи, что любишь, и, если так, я вышибу твои поганые мозги .
– Коли на то пошло, - Вуди говорит.
– Нет. Коли на то пошло.
– Не любит он меня, Джек. Будет тебе, - говорит мама. Она если и волновалась, то не подавала виду. И опять покачала головой - дала мне знак. Она, я так думаю, не думала, что отец пристрелит Вуди. И Вуди, я думаю, так не думал. Никто, я думаю, так не думал, кроме самого отца. Зато он, я думаю, так думал и обмозговывал, как к этому приступиться.
Вдруг отец как крутанется - блестят мать глаза, бегают, но револьвер от Вудиного лица не отнимает. Испугался, я так думаю, испугался, что делает не то, и все испортит, и выйдет только хуже, и ничего взглядом он этим не добьется.
– Уходишь, - кричит он ей.
– Вот почему ты вещички собрала. Проваливай. Давай, давай.
– Джеки утром идти в школу, - говорит мама; голос нисколько не повысила. И, ни слова не сказав никому из нас, подхватила чемодан, вышла из круга света и, обогнув угол, скрылась в зарослях диких маслин, рядами убегавших в пшеничное поле.
Отец оглянулся, посмотрел на меня - я стоял, где стоял, на гравии, - его, похоже, удивило, что я не пошел вслед за мамой к Вудиной машине. Но я тогда и думать об этом не думал - позже, было дело, думал. Позже думал: что бы мне уйти с ней - глядишь, у них тогда все решилось бы иначе. Только я с ней не ушел.
– Уверен, что уберешься подобру-поздорову, так надо понимать, господин хороший?
– говорит отец; они с Вуди стояли лицом к лицу. Он и сам уже чокнулся. Да и кто б не чокнулся на его месте. Ему, должно быть, казалось, что ему уже ни с чем не совладать.
– Хотелось бы, - говорит Вуди.
– Хотелось бы подобру.
– А мне хотелось бы придумать, как тебя достать, - говорит отец и сощурил глаза.
– Только ничего не придумывается.
– Мы услыхали, как захлопнулась где-то в темноте дверца Вудиной машины.
– Думаешь, я дурак?
– говорит отец.
– Нет, - говорит Вуди.
– Ничего такого я не думаю.
– Думаешь, ты важная птица?
– Нет, - говорит Вуди.
– Да нет же.
Отец опять сощурился. Видимо, с этой-то минуты он и стал превращаться в другого - другого, незнакомого мне человека.
– Ты откуда?
Тут и Вуди закрыл глаза. Долгим вздохом втянул, выпустил воздух. Можно подумать, что этот вопрос Вуди почему-то был тяжелее всего прочего, что такого вопроса он уж никак не ожидал.
– Из Чикаго, - говорит Вуди, - из тамошнего пригорода.
– Родители живы?
– говорит отец, а сам свой большущий вороненый револьвер так и не отнял от Вудиного подбородка.
– Да, - говорит Вуди.
– Да, сэр.
– Жалко, - говорит отец.
– Жалко, они ведь узнают - как не узнать, - что ты за фрукт. Я так думаю, им давным-давно до тебя нет дела. Я так думаю, они оба желали бы тебе сдохнуть. Ты про это не знал. А я знаю. Вот только помочь им ничем не могу. Придется кому-то другому тебя прихлопнуть. А я и думать о тебе больше не хочу. Вот так-то.
Уронил руку с револьвером, стоял смотрел на Вуди. Не попятился, просто стоял ждал, а чего ждал - не знаю. Вуди с минуту постоял, потом конфузливо покосился на меня. Я опустил глаза, это я знаю. Что мне еще оставалось делать. Притом, помню, я подумал, не разбито ли сердце Вуди и что все это для него значит. Не для меня, мамы или отца. А для него, оттого что именно он почему-то скинут со счетов, он в недолгом времени останется в одиночестве, он совершил поступок, о котором однажды еще пожалеет, и около него не будет никого, кто сказал бы ему: мол, да ладно, мы не держим на тебя зла, чего в жизни не бывает.