Рассказы
Шрифт:
Я пригласил ее в дом, она отказалась. Щеки у нее пылали как в лихорадке.
– Серьезно, ничего не случилось?
Она покачала головой. Ота замечательный, лучше его нет никого на свете. Но ей уже пора идти.
Я предложил проводить ее хотя бы до трамвайной остановки.
Трамвай ей ни к чему. Она живет здесь рядом, у самого парка, за водонапорной башней.
Я повел ее по улице, обрамленной виллами. Смеркалось, наступал безоблачный сентябрьский вечер, сады благоухали листвой и отцветающими розами.
Здесь, в Праге, она живет у дальней родственницы. А воспитывала ее бабушка. Бабушка опекала ее, когда родителей
Ее голос задрожал. Больше она говорить об этом не будет. От Оты она знает, что я тоже там был. Что пережил нечто подобное. Ей хочется спросить меня об этом, но она боится сделать мне больно, наверное, страшно вспоминать то время, лучше забыть обо всем, глупо с ее стороны постоянно возвращаться к прошлому.
Я сказал, что не стараюсь ни вспоминать, ни забывать прошлое, но думаю, даже самые страшные воспоминания, если человек сумеет преодолеть их, в конце концов могут превратиться в свою противоположность.
А если человеку не суждено пережить их?
Я не понял ее вопроса.
Не отмечены ли навсегда души тех, там, страшным воспоминанием?
Я ужаснулся. Такой вопрос мне никогда не приходил в голову. А ведь я и сам часто размышлял о существовании человеческой души, да и сколько моих родных и друзей погибло подобным образом: они стояли - как это она говорила?
– на повороте, на краю, с которого рухнули, но куда, собственно?
Я сказал, смерть все-таки всегда падение и всегда совершает насилие над телом того, кто умирает. Веря в бессмертие души, мы тем самым верим в ее способность уйти от страдания, от падения собственного тела.
Я верю в бессмертие? Она хотела бы знать: после всего, что я пережил, можно ли еще верить?
Я пожал плечами, не решаясь ответить, что верить нельзя.
А люди там, больше она об этом не скажет ни слова, верили, способны были еще верить?
Я ответил, некоторые верили - если вообще можно о ком-то знать нечто подобное. Вспоминаю, как в праздник Кущей достали хвою и на дворе казармы поставили шалаш. Помню также полутемный чердак, где собрались мужчины для молитвы, их собралось там столько, что мне казалось, я задохнусь в этой толпе. Но у меня там был товарищ, моего же возраста, его уже нет в живых, мы с ним часто говорили об этом, он утверждал, что человек во власти Всевышнего и что все совершается по воле Его и установлению, а значит, имеет свой смысл, только люди часто не понимают Его и потому ропщут, укоризненно спрашивают, а то и вовсе бунтуют, так вот он, мой товарищ, наверняка верил, верил даже в ту минуту, когда стоял, как она говорит, на повороте.
Она сказала, что благодарит меня.
Я проводил ее до самого парка, рядом с которым она жила (это в нескольких кварталах от дома Оты). Уже загорались фонари, опускался
Не сержусь ли я на нее, что она так задержала меня? Она ведь только хотела спросить, что я делаю, что пишу, и еще рассказать об одной книжке Дос Пассоса, она как раз дочитала ее, книга ей понравилась, показалась интересно написанной, но она уж и вправду не будет меня больше задерживать, только чтоб я на нее не сердился. А эту книжку она, возможно, как-нибудь занесет или пришлет с Отой.
Уже засыпая и в который раз вспоминая этот нежданный визит, я вдруг сообразил, что дом, в котором живу, и вовсе не стоит на пути между ее домом и домом Отиным.
Примерно неделей позже я увидел ее из окна, она ходила взад-вперед по противоположному тротуару. Я выбежал к ней. Она улыбнулась, покраснела. Ее волосы падали блестящими черными локонами - с ними явно только что повозился парикмахер.
Она принесла мне книгу Дос Пассоса, но боялась помешать. Может, я писал что-то?
Она протянула мне книжку.
Мы опять шли улочкой вилл. Я поинтересовался ее здоровьем.
Все отлично. Еще летом, когда я приезжал к ним, к вечеру она чувствовала себя усталой, ей никак не удавалось совладать с мыслями, они, словно тучи, проплывали в голове, а ночью врывались в ее сны, отвратительные сны, но теперь она справляется с ними, и сны почти не снятся ей, во всяком случае не те, страшные. Летом, когда выписали ее из больницы, ей советовали повременить с занятиями, но теперь, пожалуй, это лишнее. Она попробует ходить на лекции. И бабушка согласна, считает, что человек не должен сдаваться заранее или избирать более легкий путь. Ота, напротив, хочет, чтобы она поберегла себя и не училась. Иной раз ей кажется, он ревнует ее, ревнует ко всему, что так или иначе связано не с ним; она говорит это не потому, что жалуется на него, она никогда бы не жаловалась на него, даже будь у нее повод, но у нее и повода нет, Ота лучше всех, кого она знает, и в этом он тоже изменится, когда совсем повзрослеет.
Что она имеет в виду, он же старше ее?
Это не важно. Куда важнее, умеет ли человек полностью принимать то, что преподносит ему жизнь. Не придумывать отговорок. Ни для себя, ни для других. Но кто может точно сказать, умеет ли он это? Ота ласковый, внимательный, когда она была больна, он ежедневно посылал ей цветы, и все время разные. А какие цветы люблю я?
К сожалению, в цветах я никогда не разбирался. То ли в пятом, то ли в шестом классе мы с Отой купили "Ключ к определению растений" и отправились в Прокопскую долину. Нам удалось найти молочай хвойный и лютик жгучий, который вполне мог быть и лютиком золотистым, все зависело от того, каким посчитаем мы его стебель: лысым или ворсистым. Так и не придя к согласию, мы в конце концов сорвали цветок и принесли его нашему естественнику, и это оказался вовсе солнцецвет. С тех пор никаких растений я определять не берусь.
Ота тоже часто меня вспоминает, сказала она, но про это он ей не рассказывал.
А как он меня вспоминает?
Хорошо, всегда хорошо. Он вообще ни о ком не говорит плохо, разве только предупреждал ее, что со мной надо быть начеку, потому что каждой я тут же начинаю куры строить, но он ничего плохого не имел в виду, просто хотел сказать, что у меня есть подход к девушкам.
Приговор моего друга огорошил меня. Надеюсь, сказал я, она обо мне другого мнения?
Возможно, хотя она, в общем-то, и не знает меня.