Рассказы
Шрифт:
– Нянька! – строго зашептал я, отведя в сторону толстую женщину. – Что это за безобразие? Какой это мальчик? Если я с таким мальчиком в лесу встречусь, я ему безо всякого разговора сам отдам и деньги, и часы. Разве такие мальчики бывают?
Нянька умильно посмотрела мне в лицо и возразила:
– Да ведь он еще такое дитя… Совсем ребенок…
– Сколько ему? – отрывисто спросил я.
– Девятнадцатый годочек.
– Какого же дьявола его мать писала, что он от зубов спит неспокойно? Я думал, у него зубы режутся.
– Где там! Уже прорезались, – успокоительно сказала старуха. –
– Что вы! Посмею ли я, – прошептал я, в ужасе поглядывая на его могучие плечи. – Пусть уж месяц живет. А потом уж вы его ради Бога заберите…
– Ну, прощай, Павлик, – сказала нянька, целуя парня. – Мой поезд идет. Веди себя хорошо, не огорчай добрых господ, не простужайся. Смотрите, барыня, чтобы он налегке не выскакивал из дому; оно хотя время и летнее, да не мешает одеваться потеплее. Да… вот тебе, Павлик, канареечка. Повесь ее от старой няньки на память – пусть тебе поет… Прощайте, добрые господа. До свиданьица.
Молча втроем – жена, я и наш питомец – побрели мы на дачу.
По дороге Павлик разговорился. Выражался он очень веско, определенно.
– На кой дьявол эта старушенция навязала мне канарейку? – прорычал он. – Брошу-ка я ее.
И с младенческим простодушием он не раздумывая размахнулся и забросил клетку с птицей в кусты.
– Зачем же птицу мучить? – возразила жена. – Выпустите ее лучше.
– Вы думаете? В самом деле – черт с ней.
Павлик поднял клетку, поискал неуклюжими пальцами дверцу и, не найдя ее, легким движением рук разодрал проволочную клетку на две части. Канарейка упала на дорогу и, подпрыгнув, улетела.
Мы молча зашагали дальше.
– А рыба в реке здесь есть? – спросил вдруг Павлик.
– Вы любите ловить рыбу?
Он неожиданно схватился руками за бока и захохотал.
– На сковородке люблю ловить! Я мастер есть рыбов.
Когда мы подходили к дому, он снова прервал молчание и спросил:
– И лес есть? И грибы есть?
– Собирать хотите?
– Кого-о? Тут девицы невредные должны, по-моему, за грибами шататься. Ха-ха!..
И снова он разразился хохотом.
Мы усадили его в саду, попросили минутку подождать, а сами вошли в дом. Жена заплакала:
– Что же это такое?
– Придумала! – злобно сказал я. – Ребеночка иметь захотелось?.. На груди своей его собиралась укачивать, если зубки заболят? Пойди-ка… укачай его…
– Куда же мы его денем? – спросила практичная жена, утирая слезы. – Ведь на той кроватке, если его и пополам сложить, он не уместится.
– Уступлю ему свою комнату, – мрачно сказал я. – А сам как-нибудь тут… на полу буду… или к тебе перейду…
– А вот я ему купила одеяльце… Другого-то нет.
– Отдай ему вместо носового платка. А укрывается пусть ковром. Ничего… не подохнет.
Вошла прислуга.
– Я молочко-то разогрела…
– Спасибо, – сказал я. – Ты коньяку лучше к ужину подай.
У открытого окна показался Павлик.
– Это здорово – коньяк. Башковитый вы парень. А котлеты будут?
– Будут.
– А рыба будет?
– Будет.
– Здорово. Значит, мы сегодня двинем для ради первого знакомства.
– Вы можете двигать, – сухо сказала жена, – а ему я не позволю.
На другой день пришло письмо от матери Павлика:
«Прошу сообщить мне, дорогие друзья, как живется у вас Павлику… Я очень беспокоюсь (он у меня один ведь), но приехать навестить его пока не могу. Здоров ли он? Как аппетит? Вы не смущайтесь, если он немного мешковат и застенчив… Он чужих боится, а тем более мужчин. К женщинам он идет скорее, потому что более привык, так как рос в женском обществе. Не надо его особенно кутать, но и без всего его не пускайте. У детей такая нежная организация, что и сам не знаешь, откуда что появляется. Пьет ли он молоко?
С уважением к вам Н. Завидонская».
В тот же вечер я убедился, что мать Павлика была права: малютка «шел к женщинам скорее, чем к мужчинам». Когда я зашел за горячей водой на кухню, мне прежде всего бросилась в глаза массивная фигура Павлика. Он сидел, держа на коленях прислугу Настю, и, обвив руками Настину талию, взасос целовал ее шею и грудь. От этого Настя ежилась, взвизгивала и смеялась.
– Что ты делаешь? – бешено вскричал я. – Павлик! Убирайся отсюда!
Он выпучил глаза, всплеснул руками и захохотал.
– Вот оно что… Хо-хо! Не знал-с, не знал-с.
– Чего вы не знали? – грубо спросил я.
– Ревнуете-с? А еще женатый…
– Уходите отсюда и никогда больше не шатайтесь в кухне.
Вечером я писал его матери:
«Павлик ваш здоров, но скучает. Мы, признаться, не знали, что он такой крошка, иначе бы не взяли его к себе. Ведь оказалось, что Павлик ваш совсем младенец и даже только недавно отнятый от груди (сегодня мною); лучше бы его взять обратно, а? Мы бы и деньги вернули. Тем более что от молока он отказывается, а молоко с коньяком пьет постольку, поскольку в нем коньяк. Аппетит у него неважный… Вчера за весь день съел только гуся, двух жареных судаков и малюсенький бочоночек малосольных огурцов. Взяли бы вы его, а?»
Мать Павлика ответила телеграммой.
«Неужели трудно подержать мальчика до конца месяца? По тону вашего письма вижу, что вы чем-то недовольны. Странно… Если же он застенчивый ребенок, то это со временем пройдет. Я рада, что аппетит его неплох. Не скучает ли он по маме?»
Я пошел к «застенчивому ребенку». «Застенчивый ребенок» сидел в своей комнате, плавая в облаке табачного дыма, и доканчивал бутылку украденного им из буфета коньяку.
– Павлик! – сказал я. – Мама спрашивает: не скучаете ли вы по ней?
Он посмотрел на меня свинцовым взглядом:
– Какая мама?
– Да ваша же.
– А ну ее к черту!
– За что ж вы ее так?
– Дура! Куда она меня прислала? Тоска, чепуха. Девчоночек нет хороших. Настю – не трогай, того не трогай, этого не трогай… Другой бы давно уже за вашей женой приударил, однако я этого не делаю. Я, братец мой, товарищ хороший… Другой давно бы уже… Выпей, братец, со мной, черт с ними…
Я помолчал немного, размышляя.
– Ладно. Я пойду еще коньяку принесу. Выпьем, Павлик, выпьем, малютка.