Рассказы
Шрифт:
Он кивнул, налил. И тут я увидел, что справа и слева от меня садятся два парня. Они были американцы, румяные, как помидор, и в ярко-зеленых фермерских кепках, на которых почему-то было написано "хуй".
— Эй ты, мужчинка, — сказал один из них.
— Мальчоночек, малек, пацан, — сказал другой.
— Ты — русский?!
Я отхлебнул виски и прибавил своему лицу решимости.
— Монолиз! — гордо произнес я.
— А ты не хочешь ли винтом? — спросил один.
— Да, винтом не желаешь? Пятьдесят долларов плюс твоя попка, а?!
Положение становилось критическим. Если бы у меня было два ножа, я зарезал бы их сразу
— О'кэй, ребятня.
Они обрадовались, стали хлопать меня по спине, отчего я чуть не умер, и повели в туалет.
— Наши туалеты — это не ваши туалеты, — говорил мне один из них по дороге. — Зови меня Абрам.
— Да, ваши туалеты — дерьмо, а наши — отлэ, — восклицал другой. — А меня зови Исак.
И мы все вошли в туалет и встали посреди него.
— Ну и что? — спросил я.
— Что? — отозвался один.
— Что? — повторил другой.
— Как это? — сказал я.
Тут они расхохотались и ударили меня по жопе.
— Малец, кажется, еще не пробовал винтом. Он — мальчик! Это ведь удача, Абрам?
— Точно, Исак!
Они заставили меня опуститься на колени, а сами встали у моих ушей справа и слева от меня. Один стоял лицом к моему лицу, а другой лицом к затылку. И вдруг они как по команде сняли свои штаны и трусы и обнажили огромные члены. Абрам крикнул: "хоп!" и они стали неистово трахать мои мочки с двух сторон в едином ритме. Вжик-вжик-вжик-вжик…
Иван Теберда! Что за наслаждение?… Что за чудо, что за прелесть, стыд, предел! Теперь я знаю, что такое извращаться! Теперь я понял, как прав был мой сука отцемать. Еще! Еще! Еще!
И тут, в самый момент моего оргазма, когда голова моя словно расширилась до размеров Вселенной, раздался свисток.
— Полиция! — испуганно заорали Абрам и Исак, быстро застегивая штаны. — Прощай, парень, мы найдем тебя. Твоя попка с нами!
С этими словами они тут же влезли в какое-то окно и умчались. Я остался на коленях, как раз испытывая пик своего удовольствия.
— А, русский, — сказал загорелый полицейский, — и сразу же начал!..Ай-яй-яй! Турист!.. В каталажку его! К разному сброду. Он не должен общаться с настоящими мужчинами! Жаль, не успел поймать этих подонков…
На меня надели наручники и куда-то повели. Я подумал, что вряд ли теперь увижу небоскреб. И все-таки, мое настроение было прекрасным. Винтом!
— Ты должен, паскуда, соблюдать законы этой камеры! — завил восьмияйцовый человек, вставший надо мной. — Я здесь главный! Когда я какаю, мое дерьмо делится на двадцать девять частей и поедается всеми. Понятно?!
— Пошел ты в дупло, отброс чешский! — сказал я, поднимаясь. — Жри у себя сам.
— Ах ты… — начал чех, разгневанный моей наглостью, но тут я вцепился зубами ему в елдык. Он завопил, начал бить меня руками, ногами, дергаться, но я не отпускал. Он схватил какую-то острую ложку и занес надо мной, и тогда я окончательно разозлился. Я сильно сжал челюсти и откусил елдык. Чех пал на пол камеры и отключился. Я выплюнул елдык и громко сказал, чтобы всем было слышно:
— Чех без елдыка — словак!
Всеобщий хохот был мне ответом. Подошла какая-то нанайка, вся состоящая из щелей и пропищала:
— Теперь ты — наш командир. Мы все будем есть твое говно!
Все одобрительно закивали.
С этого момента моя жизнь стала просто замечательной. Я делал, что хотел. Поскольку это была тюрьма и здесь не было загорелых американцев, за нами никто не следил, и я испытал, наверное, все виды извращений по Шнобельшнейдеру. О, Иван Теберда! Как прекрасно, как чудно, как замечательно было все то, что я испытывал! Но особенно меня любили две англичанки-близнецы, соединенные единым клитором. Они обычно подходили ко мне рано утром, когда я лежал, и мои уши обдувались двенадцатью немцами, и говорили:
— О, повелитель, о, любимый, о, радость, о, смысл! Позволь, пососать тебе, позволь!
— Еще не время, девчонки, — отвечал я. — Потерпите.
Посасывание я откладывал на потом, боясь быстро перепробовать все извращения и разочароваться в них. А они все подходили и подходили. Наконец, когда, как мне показалось, что я в самом деле исчерпал набор того, что можно получить от живой и мертвой человечинки (все трупы съедал наш бельгиец), я заявил:
— Хорошо. Я согласен. Даю вам свое согласие! Сосите, милые, сосите!
Я отогнал всех, они подошли ко мне, встали на колени и каждая взяла мою мочку в свой рот. Уже одно только это поразило меня, как стрелой в грудь. И они стали сосать… Они сосали, а я испытывал то, что еще никогда не ощущал, я кричал. визжал, стонал, почти терял сознание, и наконец, я понял, что больше не могу, что не выдержу, и выдавил из себя:
— Все… Все… Остановитесь… Стоп…
Но они не прекратили, и не вынули мои уши из своих ртов. Я начал дергаться, попытался встать, но оказалось, что меня держат. Немцы, или кто-то еще, держали меня за руки и за ноги и не давали мне возможности уйти от этого бешенства, от этой прелести, от этой смерти. Я оцепенел, потом меня наоборот стало судорожно колотить, как в припадке эпилепсии, и я понял тогда, что монолизу нельзя испытывать сосание столь долго, что это губительно, страшно, смертельно, и что вся камера знала это, и ненавидя мои издевательства, решила таким образом расправиться со мной. Что ж! Что может быть лучше смерти от самого высшего наслаждения, которое только возможно? Я увидел, как я влетаю в какой-то радужный ласковый туннель, он обволакивает меня любовью, преданностью, величием, и когда вдруг вспыхнула вспышка, и я осознал, что пришла моя смерть, вся эта реальность исчезла.
СЛЕДЫ МАКА
"Мы жизни отдаем
последнее дыханье
за неба окоем
и маков полыханье"
Индржих Вихра
Я рассчитал все свои дозняки на этот денек и ощущал себя, словно опустошенное нездоровой свободой существо, стремящееся воспарить в ласково-мягкий, небесно-разряженный мирок смутной, как сонные слова, услады. Раствор был во мне, раствор был вне меня, рядом: мои руки светились сумрачными дорогами вен, которые, будто двери без ключей, влекли меня к себе, за себя, в покои кайфа, запретного и вожделенно-доступного, как плод, или блядь — стоило лишь протянуть руку. Под столом валялись маковые бошки вперемешку со стеблями и корнями — всем тем, что называется «капустой»: шприцы лежали на столе, готовые впрыскивать чудесные жидкости в кровь, и миски с черными следами великого сладкого раствора были разбросаны повсюду вместе с бутылками из-под растворителя, словно доспехи лучезарного рыцаря, который после судорожного поединка расшвырял их где попало и теперь пьет портвейн.