Рассказы
Шрифт:
ЛЕНА. Коля, а давай, ты меня… еще сильнее приласкаешь!
Я. О чем разговор. Ленок.
Так мы и поступили. Пришлось немного раздеть ее. Когда я это сделал, я увидел, что она вся дрожит. Это на меня очень сильно подействовало, и, конечно же, я сразу возбудился. А возбудившись, я тотчас побежал осуществлять это с Лорой, чтобы можно было дальше продолжать наши беседы с Леной. Потом, я снова пришел на кухню, и вдруг обнаружил совсем голую Лену.
ЛЕНА. Коля, давай с тобой…
Я. Ну а как же? Все ясно. Сперва поцелуй, а потом — последствия.
Я попытался представить, что это Лора, но она не была столь послушна под моими руками, а кроме того, она оказалась девочкой — а я был слишком удовлетворен, чтобы
— Прощай. Коля! Я никак не думала, что ты — импотэнт!
Она ушла, а я подумал: "Жаль. Но ладно". И я вспомнил ее прерывистое дыхание и зажмуренные глаза, и конечно же, возбудился. А возбудившись, немедленно пошел к Лоре, которая ни разу не сказала мне еще ничего обидного.
Так я и жил. Я возмужал и стал красивым мужчиной. Мама обсуждала со мной сексуальные проблемы, попивая джин. Но однажды счастье кончилось. Ее украли. Я плакал всю жизнь. Грязный Ильич в вельветовой рубашке подошел, закурив «Кэмел», и сказал:
ИЛЬИЧ. Сматывай удочку, малец-удалец! Девицу дали напрокат, ей цена — пятьсот рублей. Мой приятель занят сыроедением, ему тоже нужна ночная помощница, которая не скулит и не плачет!
Я. О, боже! Моя любовь! Моя жена! Невеста! Мать! Дочка! Сестра!
Но все было тщетно в этом худшем из двух лучших миров, которые имеются у нас в наличии. Лору увезли нехорошие люди, словно Констанцию, в зашторенной черной «Волге», а я навсегда остался безутешен.
Прошли годы. Сейчас я — почти седой и злой мужичок — сижу на скамейке и размышляю о жизни. Я — кандидат в члены Мира, и иногда выберусь в Алжир, или Того, но нигде нету моей любимой, бедной, прелестной, неувядаемой женщины! Любовь мне опротивела с детских времен, и я ни разу больше не прикоснулся к женскому телу — мне не нужны суррогаты! Мне нужна Она и только Она — мягкая, вечная, своя в доску; верная и молчаливая, она не имеет никакого изъяна, в ней все продумано лучшими умами человечества, она — Незнакомка, Жена, Женщина Сама по Себе: только с ней я могу быть счастлив, ибо она — это я, моя половинка, мой платоновский двойник, который я буду искать до старости, не зная отдыха, и не веря в смерть. Я сижу на скамье, наблюдая закутанных в пальто женщин, и по-стариковски посмеиваюсь над их не слишком тонкой талией, над их не слишком правильным носом, над их не слишком большим умом. А если он небольшой — не лучше ль, если б его не было вообще, но зато была бы тонкая талия, правильная фигура, вечный огонь в глазах и вечная молодость в искусственном теле?! Искусство вечно, а жизнь приходит и уходит.
И как законченный идиот, я жду своей командировки в Майями, которую мне дадут только тогда, когда я стану Действительным Членом Мира: и я жду ее, потому что там живет сбежавший от нас Ильич, где он ест щи на вершине небоскреба, вспоминает узбекский коньяк и насилует женщину моей мечты. Я приеду, вытащу смертельный револьвер, который я куплю у своих арабских друзей, и заставлю ею отдать мне мою дорогую — мою самую лучшую, незабвенную и нестареющую Ее — мою Незнакомку, — мою Лорину!
Я ХОЧУ СТАТЬ ЮКАГИРОМ
Софрону Осипову
Хеджо! Устав от вяленой моральной жизни, в которую погружен развратный и гнилостный городской житель, я понял, что мне надоело быть белым человеком. Мне надоело одиночество пустых комнат в темноте своего дома, где хочется терзать живую плоть, но бьешься головой в стены, или сидишь на теплой небольшой кухне, размышляя о том, что завтра будет день опять, в то время как душа изнемогает от темных желаний и рвется на черный Север, где можно достичь края земли и выкрикнуть в разноцветное небо какой-нибудь короткий торжествующий вопль вместо длинной умной беседы. Иногда мне кажется, что я рожден не для того, чтобы разговаривать, а чтобы вопить. Я могу часами стучать по столу, как по барабану, погружаясь в мрачную медитацию первобытных существ: и не хватает только ласковой полуголой жрицы со мной, чтобы она напела мне на ночь глядя скрипящую от своих дерзких и мучительных диссонансов, безумную песнь враждебной человеку Природы, которая засыпает тревожным урчащим сном и величественно ждет своих заклинаний, чтобы очнуться от спячки и горячим костром вознестись к скучному небу.
Когда я иду ночью через темный лес, мне хочется встать на четвереньки и ускакать в таинственный снежный простор, внутри которого, свернувшись калачиком, безмятежно снят медведи и землеройки: и мне хочется застыть там посреди животной тьмы, и жить, излучая свет голодных зеленых глаз, который, как удвоенный и падший нимб, словно фонарь, осветит мне мой жизненный путь.
Я не в силах сделать ничего нового. Второй Герострат вряд ли добьется своего, и кроме того, еще и глупо совершать поступки с таким элементарным смысловым наполнением. И все же, мне надоела моя характернейшая жизнь.
Я сижу в своей полутемной одинокой комнате, пью растворимый кофе и подсчитываю, сколько же мне еще осталось времени для жизни. В принципе, не так много — поэтому можно особенно не волноваться, пройдет само собой. Но не лучше ль все-таки сделать хоть что-нибудь, вместо того, чтобы так же, как и все вокруг, заниматься интеллектуальным давлением на окружающих, заставляя их мусолить разнообразные идеи, возникающие в твоей умной голове в то время, как она пьет виски и наслаждается приятной реальностью?
Меня интересуют и идеологические вопросы. И не могу я преодолеть существующее во мне от рождения отвращение к церквям, хотя я и признаю их величие и вселенский смысл. Я уважаю профессию священника, но в глубине души он наводит на меня ужасную скуку старославянскими словами и надрывным поведением. Я не люблю пасху, когда крестящиеся старухи своими выступающими задами оттесняют тебя к выходу, если хочешь ближе взглянуть на таинство, а мрачные субъекты, словно готовые растерзать твою изможденную долгим стоянием плоть, делают тебе злобные замечания, касающиеся местного этикета. Горящий лампочками лозунг навевает уныние, и вообще, все происходящее не вызывает никакого доверия — собрались и разошлись. Обескровленная, милая, приятная религия. А ведь когда-то Бог убивал целые народы!
И стою я в такой церковной толпе, и как будто хочется пробить эти сковывающие свою суть толстые соборные стены и, уничтожая твердым лбом ограничивающий простор купол, вылететь вверх отсюда — в холодную и сладкую бесконечность.
Впрочем, все это только мелкие причины моего истинного желания — желания стать юкагиром. Юкагиры — маленький, затерянный в северной тайге народ, сейчас их насчитывается где-то человек триста, или четыреста, и они честно вымирают, вырождаясь и не приемля нового времени. Возможно, они все болеют сифилисом, который передается из поколения в поколение, но все же они — люди и. может быть, даже лучшие из нас, поскольку их мало, и они чем-то напоминают больше тайное общество со своим языком и верой, чем народ с территорией и армией. По крайней мере, юкагир интересен уже тем, что он — юкагир. А чем интересен московский живописец, если, конечно, он — не великий художник? Я думаю, что все его мировоззрение не стоит одного слова юкагирского шамана, а вес его творчество — одного юкагирского рисунка. История вершится на наших глазах, и, может быть, именно юкагир говорит нам истину, поскольку он выкрикивает ее на пороге гибели своих людей и своей тайны, и, черт возьми, если б я был богом, юкагир представлял бы для меня больше интереса, чем банальный православный или католик.