Рассказы
Шрифт:
— А у вас там что, сад есть? — чуть покраснев, спросила Маша.
— Есть.
— А как это место называется, где вы живете?
— У нас никаких названий нет, — сказал майор. — Поэтому и живем в покое и радости.
— А как там у вас вообще?
— Нормально, — сказал майор и опять улыбнулся.
— Что, — спросила Маша, — и вещи есть, как у людей?
— Как вам сказать, Маша. С одной стороны, как бы есть, а с другой — как бы нет. В общем, все такое приблизительное, расплывчатое. Но это только если вдуматься.
— А где вы живете?
— У меня там как бы домик с участком. Тихо так, хорошо.
— А машина есть? — спросила Маша и сразу же смутилась, таким глупым показался ей собственный вопрос.
— Если захочется, бывает. Отчего не быть.
— А какая?
— Когда как, — сказал майор. — И печь бывает микроволновая, и это… машина стиральная. Стирать только нечего. И телевизор цветной бывает. Правда, канал всего один, но все ваши в нем есть.
— Телевизор тоже когда какой?
— Да, — сказал майор. — Когда «Панасоник» бывает, когда «Шиваки». А как припомнишь — глядь, и нет ничего. Только пар зыбкий клубится… Да я же говорю, все как у вас. Единственно, названий нет. Безымянно все. И чем выше, тем безымянней.
Маша не нашлась, что еще спросить, и замолчала, обдумывая последние слова майора. Таня тем временем что-то горячо доказывала трем прозрачным людям.
— А я вам еще раз говорю, что она от грома шаманит, — долетал ее голос, — все по закону. Ее в детстве молнией ударило, а потом ей дух грома кусочек жести подарил, чтоб она себе козырек сделала… А чего это я вам предъявлять буду? Почему она с собой носить должна? Никогда таких проблем не возникало… Постыдились бы к старой женщине придираться. Лучше бы в Москве с народными целителями порядок навели. Такая чернуха прет — жить страшно, а вы к старухе… И пожалуюсь…
Маша почувствовала, как майор прикоснулся к ее локтю.
— Маша, — сказал он, — я пойду сейчас. Хочу тебе одну вещь подарить на память.
Маша заметила, что майор перешел на «ты», и ей это понравилось.
— Что это? — спросила она.
— Дудочка, — сказал майор. — Из камыша. Ты как от этой жизни устанешь, так приходи к моему самолету. Поиграешь, я к тебе и выйду.
— А в гости к вам можно будет? — спросила Маша.
— Можно, — сказал майор. — Клубники поешь. Знаешь какая у меня там клубника.
Он поднялся на ноги.
— Так придешь? — спросил он. — Я ждать буду.
Маша еле заметно кивнула.
— А как же вы… Вы ведь живой теперь?
Майор пожал плечами, вынул из кармана кожаной куртки ржавый «ТТ» и приставил к уху.
Грохнул выстрел.
Таня обернулась и в страхе уставилась на майора, который пошатнулся, но удержался на ногах. Тыймы подняла голову и захихикала. Опять подул холодный ветер, и Маша увидела, что никаких прозрачных людей на краю поляны больше нет.
— Буду ждать, — повторил майор Звягинцев и, покачиваясь, пошел к оврагу, над которым разлилось еле видное радужное сияние. Через несколько шагов его фигура растворилась в темноте, как кусок рафинада в стакане горячего чая.
Маша глядела в окно тамбура на проносящиеся мимо огороды и домики и тихо плакала.
— Ну чего ты, Маш, чего? — говорила Таня, заглядывая подруге в заплаканное лицо. — Плюнь, бывает такое. Хочешь, поедем с девками под Архангельск. Там в болоте Б-29 лежит американский, «Летающая крепость». Одиннадцать человек, всем хватит. Поедешь?
— А когда вы ехать хотите? — спросила Маша.
— После пятнадцатого. Ты, кстати, пятнадцатого приходи к нам на праздник чистого чума. Придешь? Тыймы мухоморов насушила. На Бубне Верхнего Мира тебе постучим, раз уж понравилось так. Слышь, Тыймы, правда здорово будет, если Маша к нам в гости придет?
Тыймы подняла лицо и широко улыбнулась в ответ, показывая коричневые осколки зубов, в разные стороны торчащие из десен. Улыбка вышла жуткая, потому что глаза Тыймы были скрыты свисающими с шапки кожаными ленточками и казалось, что она улыбается одним только ртом, а ее невидимый взгляд остается холодным и внимательным.
— Не бойся, — сказала Таня, — она добрая.
Но Маша уже смотрела в окно, сжимая в кармане подаренную майором Звягинцевым камышовую дудочку, и напряженно о чем-то думала.
Иван Кублаханов
Как только появилось время, он смутно припомнил, что нечто подобное уже случалось. Первый момент был подобен вечности — никаких событий за эту вечность не произошло, и она была заполнена чистым существованием, лишенным каких бы то ни было качеств. Второй момент тоже был бесконечным, но эта новая бесконечность оказалась уже чуть короче — хотя бы потому, что она была новой. Он понял, что дальше время будет постоянно убыстряться, пока не достигнет такой скорости и напора, что случится непоправимое. И хоть до этого было еще далеко, мысль о том, что ускоряющееся падение в шахту времени уже началось, вызвала у него странную тоску, словно бы связанную с каким-то воспоминанием.
Эта мысль не была оформлена в словах — никаких слов он не знал, но, будь они ему известны, он, наверно, выбрал бы похожие. Его бессловесное понимание проникало прямо в суть происходящего, а поскольку единственными событиями во вселенной были его ощущения, все его стремительно растущее знание касалось только его самого. Когда он наконец свыкся со своей неясной судьбой, он был уже бесконечно стар и мудр и спокойно взирал на ускоряющийся поток времени.
И тут в его бытие ворвалось нечто невообразимое. Он вдруг осознал, что имеет границы. Что существует находящееся внутри него и за его пределами, а сам он заключен в некие рамки, за которые не в силах выйти. Это было непостижимо, но это было реальностью, тем новым законом, по которому ему предстояло существовать. А потом он ощутил, что, кроме границ, имеет еще и форму.
Самым удивительным было то, что всем этим неожиданностям просто неоткуда было браться — у них не было никакого источника, никакого корня, — но они все равно вторгались в его жизнь. Зато привыкать к новому стало легче, потому что время успело сильно разогнаться и все случалось крайне быстро. Прежняя жизнь, начало которой терялось в невыразимом, была очень долгой, но в ней не было ничего такого, о чем можно было бы думать; теперь же происходило многое, но его сознание успевало только фиксировать изменения, которые стали слишком мимолетными, чтобы затронуть его настоящую основу, — поняв это, он понял и то, что у него есть настоящая основа, а осознать ее и значило проснуться.