Рассказы
Шрифт:
Энтони был усталый и голодный. Прибрано тут или нет, ему бы чего-нибудь поесть. Он понюхал, понюхал… мусора полно, а съестного не видно.
Ну, вот мы и вернулись к тому месту, с которого началась наша история. Энтони появляется в бедном квартале и получает красивое имя — Грустик. Теперь нам известно, почему у него такой печальный, задумчивый вид и почему он размышляет, как правильно подметил Звездочка, над тайнами жизни. Кто знает, может, он считает себя неудачником или стыдится, что позволял себя баловать и вел беззаботную, недостойную собаки жизнь, от которой хотел убежать. А может, он думает об одном глупом псе, который не сумел отыскать дорогу домой.
За столом, потихоньку от родителей, Звездочка прятал куски в платок. Заметь они это, ему бы не поздоровилось. Ведь жилось им нелегко. Отец Звездочки был чистильщиком обуви. Мать продавала лотерейные билеты. Скрепив билеты бельевой прищепкой, она вставала на углу одной из улиц и без передышки кричала: «Кому лотерейные билеты? Кому лотерейные билеты?»
Что и говорить, лотерейный билет может принести его обладателю немного денег, если, конечно, повезет. Но никто пока не разбогател, продавая на углу лотерейные билеты. Сапоги, начищенные до зеркального блеска, придают их владельцу элегантность и вызывают уважение окружающих. Но это не мешает чистильщику едва сводить концы с концами, как это случается со всеми художниками, которые трудятся из любви к искусству и получают гроши. Звездочка должен был помогать семье зарабатывать на жизнь. С четырех лет, с подносом на шее, он ходил по улицам и продавал пластмассовые расчески, шнурки для ботинок и туалетное мыло.
Но даже втроем они не могли заработать столько, чтобы в доме был достаток. Поэтому Звездочке не поздоровилось бы, узнай его родители, что он относит часть своей скудной порции собаке. А Звездочка готов был выходить из-за стола полуголодным, лишь бы не видеть отчаянных глаз Грустика.
— Ешь, — говорил он. — Извини, больше у меня нет.
Грустик подымал на него свои карие с голубоватыми зрачками глаза и благодарно лизал ему руки.
Их дружба росла день ото дня. Звездочка обучал своего друга разным номерам. Грустик становился на задние лапы, подымал передние и махал ушами. Звездочка спрашивал его: «Как собаки разговаривают?» И Грустик лаял три раза. «Как кавалеры ухаживают за дамами?» И Грустик преданно лизал ему руки. Этот номер вызывал у обитателей квартала самые бурные аплодисменты.
Грустик приноровился спать под окном Звездочки, словно хотел этим сказать: тут мой дом. Проснувшись утром, Звездочка тотчас открывал окно и звал друга, который отвечал ему веселым лаем и махал хвостом.
Швея Эрмелинда, понимавшая в собаках (она говорила не «породистые» собаки, а «благородные»), считала никуда не годным, что такая «благородная» собака, как такса, жила в бедном квартале и, более того, спала под открытым небом. Она любила повторять, что «всему свое место», «так устроен мир» и «надо принимать его таким, каков он есть».
Почти ежедневно Эрмелинда шила в богатых домах, там ей давали хорошую еду и, случалось, дарили ношеные вещи. Поэтому ей жилось не так трудно, как остальным обитателям квартала.
— Собаке нужен дом по ее мерке, — много раз повторяла она.
Ей и в голову не приходило, что собаки способны на верную дружбу, в сравнении с которой ни знатное происхождение, ни райская жизнь, ни вкусная каша с кусочками мяса ничего не значат. Из этого не следует, что можно голодать и холодать в свое удовольствие. Что-то до сих пор не нашлось таких, кому бы это понравилось. Но черноглазый кудрявый Звездочка стал для Грустика самым любимым существом на свете. А кто же согласится расстаться с тем, кого любит? В этом собаки, как люди.
Знай Грустик, что задумала Эрмелинда, и умей он говорить по-человечьи, он бы сказал: «Умоляю, не вмешивайтесь в мою жизнь!»
У Эрмелинды был свой план, и она его вскоре осуществила.
Как-то она шила в доме у сеньоры Олимпии, богатой вдовы, у которой были две служанки, один слуга и два пуделя. Перед ужином сеньора Олимпия обычно приходила поболтать с Эрмелиндой и узнать от нее, что новенького в других домах, где бывала швея. Эрмелинда улучила момент и спросила: «Ах, вы не слыхали, не пропадала ли у кого немецкая такса? По всему видать, она из настоящих, из благородных, и стоит, наверное, уйму денег».
Сеньору Олимпию всегда интересовали такие новости, поэтому она в свою очередь спросила:
— А где сейчас эта такса?
— У нас в квартале. Бедный песик! Для него настала просто собачья жизнь. Ошейник у него совсем изорвался, а сам он слабеет прямо на глазах. А знаете, где он спит? На улице, точно какой-нибудь бродяга. Ну где же справедливость?
При этих словах Эрмелинда закатила глаза и перекрестилась. Она была набожна и, проходя мимо церкви, всегда заглядывала в нее хотя бы на минутку.
Сеньора Олимпия ответила, что хотела бы взглянуть на собаку. Может, она оставит таксу у себя, если та в самом деле чистокровная, потому что полукровки ее не интересуют, им не место в приличном доме.
На следующее утро Эрмелинда поднялась раньше всех в квартале. С жареной сардиной в руке она подкралась к Грустику, спавшему под окном у Звездочки. Грустик, учуяв запах рыбы, сразу проснулся. Он вскочил на задние лапы, потянулся передними и замахал ушами. Эрмелинда заставила его подпрыгнуть: «Ну-ка, лови!» И как только песик коснулся сардины, схватила его и побежала.
Грустик уплетал вкусную сардину. Его совсем не насторожило странное поведение швеи. Лишь доев неожиданно свалившееся на него угощение и с сожалением облизнувшись, Грустик немного растерялся. Не слишком ли ранняя прогулка? И какие огромные шаги у Эрмелинды! Почему она держит его на груди, как ребенка? Мисс Баттеркап это и в голову не приходило. А ведь мисс Баттеркап так его баловала!
«Тут что-то не так», — подумал он, пытаясь вырваться. Но куда там! Эрмелинда крепко его держала.
— Потерпи немного, Грустик. Ты не пожалеешь. Я делаю доброе дело, и бог меня за это вознаградит.
Эрмелинда остановилась перед большой железной дверью. Позвонила. К двери неторопливо подошел слуга в серой ливрее с позолоченными пуговицами. Он был в скверном настроении.
— Что вам угодно? Ваш день был вчера.
Тут следует сказать несколько слов о слуге. Звали его Шавьер. Он считал себя важной персоной, важней самой хозяйки, потому что носил ливрею, имел прекрасную осанку и впускал-выпускал посетителей. У него была привычка воротить нос от всего, что, по его мнению, не было изысканным. Дело в том, что он изо всех сил старался забыть, как когда-то приехал из бедной деревушки, где жил в нищете, и что звали его деревенским именем Зе. Теперь он звался Шавьером, потому что сеньоре Олимпии не нравились простонародные имена.