Рассказы
Шрифт:
Ну денек. Даже поспать как следует не удастся.
Но когда он вышел в галерею, Маша уже свернулась в уголке, подложив под себя свой свитер и сумочку под голову. На столе, на валявшемся там фотоальбоме, аккуратно лежала стодолларовая бумажка.
Элиаз бросил одеяло и подушки на пол и подошел к девушке.
– Вставай, кровать твоя.
Девушка поджала колени еще ближе к подбородку:
– Я здесь. Здесь хорошо.
– Не морочь голову. Вставай.
– Нет, нет… на кровати ты…
– Вставай, ну!
Кончилось тем, что оба спали на тахте.
В тусклом свете ночника Элиаз видел, что девушка, не раздеваясь, лежит на самом краю, то ли спит, то ли нет, лежит так далеко и дышит так неслышно, что ее как бы и нет совсем. И Элиаз скоро как бы забыл про нее.
Он лежал и думал о своей жизни.
В полусне ему представлялось, что он лежит на краю неглубокого оврага, на дне которого, под мутной пыльной завесой, катится тягучая вереница его дней. Присыпанные душной желтой пылью, лениво катились в далекое море бесконечные черепичные крыши, одинаковолицые фотографии женщин, пляшущие хасиды и потные бесперспективные туристы, тарелочки с хумусом, стаканы с араком, мудрые раввины с вдохновенными лицами и мужественные солдатики, обнимающие свои автоматы. Пыльное марево колебалось и струилось над ними, Элиаз чувствовал, что край оврага мягко оседает под ним, еще мгновение, и он тихо и безболезненно соскользнет туда, вниз, и погрузится, и марево беззвучно накроет его с головой. Он вскрикнул и, пытаясь удержаться, ухватился за то, что было рядом.
Рядом была русская Маша, ее тело. Он ухватился за него обеими руками, не помня, кто это и зачем здесь, ногами отталкивался от края оврага, оттуда обламывались вниз комья земли, край оврага снова подползал прямо под Элиаза, и он проснулся.
Проснулся, обеими руками крепко держась за маленькую художницу. А вот это кто, вспомнил он, все еще по инерции придвигаясь к ней, подальше от края оврага. И она не отталкивала его, не отстранялась, а, наоборот, прижала его голову к груди и гладила волосы, тихо повторяя по-русски что-то успокоительное.
Он упирался носом ей в грудь, от нее пахло свежим потом и еще немного чем-то вкусным, чем-то из детства. Жареной картошкой, сообразил он, не жирными толстыми чипсами, а той едой, которая в их чопорном польском доме называлась когда-то “пом-де-терр а-ля Сюисс”.
Она себе в Афуле картошку а-ля Сюисс жарит, мелькнуло в его затуманенной голове.
– Ах ты художница, – шептал он ей прямо в грудь, все крепче прижимая ее к себе и вдыхая слабый вкусный запах, – художница ты моя глупая…
Никакой проблемы, возникшей вроде бы с Лоис, не было и в помине.
И снова девушка не сопротивлялась и не помогала, и снова шептала настойчиво:
– Только… Элиаз, прости… я не… я не…
И очень скоро Элиаз с изумлением узнал, что именно она “не”.
– Это как же? – пробормотал он, отдышавшись. Девушка тихо лежала рядом. – Тебе сколько же лет, художница?
– Двадцать два, – еле слышно ответила девушка.
– Тогда как же?! До сих пор “не”?
– Так…
– Но почему?
– Не хотела…
– А теперь?
– Теперь…
Девушка приподнялась на локтях, села с опущенной головой. Ох, сейчас заплачет, подумал Элиаз и даже закрыл глаза, чтоб не видеть. Ему стало пусто и грустно.
Она повернулась к нему и взяла обеими руками его лицо.
– Почему ты плакать, Элиаз? Не надо!
Плакать? С какой стати он – плакать?
– Не надо. Ты хороший.
Смеется она, что ли? Хороший! Небось и почувствовать ничего не успела, кроме небольшой боли. Элиазу не приходило в голову, что девушка употребила это слово за неимением на иврите другого, более подходящего, что на ее языке оно означало совсем не то, что понял он, не мужское его качество, а что-то другое, и что сказала она это не столько ему, сколько самой себе, для собственного ободрения. И тем не менее это правда, он плакал, из-под закрытых век капли скатывались прямо на руки девушки, державшей его лицо. Плакал от несуразной своей, пыльной жизни, от черепичных крыш и пляшущих хасидов, от хитрых простодушных американцев и еще от того, что эта вот неказистая маленькая мышка, так долго оберегавшая свое девичество, может быть, и есть его судьба.
Но слезы высохли быстро.
– Пусти, – сказал он, не открывая глаз. – Давай я тебя теперь сфотографирую.
– Что? Сфото…- переспросила девушка, наклоняясь близко к его лицу.
– Я тебя сниму. Снимок сделаю. Фото. Ладно?
– А зачем?
Элиаз машинально начал было свою присказку – “тебе, наверное, многие говорили, какое у тебя необычное…”, но замолк на полуслове. И открыл глаза.
В ответ на него глянули светлые, бестревожные, беспечальные глаза весеннего ангела. Ни следа того вязкого, плотского, бабского, что так претило ему после вечерней любви, не было в этих глазах. А было в них что-то такое, такое… Элиаз не мог долго в них смотреть и отвел взгляд. Откуда у нее это, смятенно подумал он, неужели это сделал я.
Это было для него слишком. Надо было поскорее сказать или подумать что-нибудь обыкновенное, чтобы все стало нормальным, привычным, а то уж слишком. Целка, сказал он себе, целка, задержалась, ну и рада теперь, что отделалась… И на здоровье ей, не жалко. Он попытался ухмыльнуться, опять меня использовали, такой уж сегодня день… Но светлые весенние глаза все смотрели на него открытым бестрепетным взглядом, и он не выдержал. Вскочил с постели, зажег свет, взял
“Поляроид”, навел, сказал:
– Посмотри на меня! – Мог бы и не говорить, девушка и так смотрела на него не отрываясь, – и щелкнул.
Девушка моргнула от вспышки и отвела взгляд.
Молча дождались, пока снимок проявился. Элиаз мельком глянул на него и сунул в ящик. Ему не хотелось идти в галерею за альбомом, не хотелось, чтоб девушка просила посмотреть. Но она даже и собственного снимка не попросила посмотреть. Улыбнулась своей прежней, застенчивой улыбкой исподлобья и легла. Элиаз погасил свет, лег рядом и проговорил со вздохом:
– Тебя бы сейчас не снимать надо, а красками…
Девушка засмеялась, чуть придвинулась к нему и нерешительно положила руку ему на шею.
– Ну что, художница? Жива?
Она притянула к себе его голову, провела теплыми губами по щеке и прошептала еле слышно:
– Ты очень хороший, Элиаз…
Это с какими же она сволочами общалась, думал он поутру, проснувшись и глядя на лежащее рядом легкое тело. С какими же она сволочами общалась, если Элиаз ей за хорошего сошел. Никаких игривых мыслей это полураздетое тело у него не вызывало, но было почему-то приятно, что оно лежит рядом. Да, он проснулся утром, и рядом лежало чужое женское тело, и оно ему не мешало.