Шрифт:
Григорий Бакланов. Москва, Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", 1988 г. OCR – Евсей Зельдин
СОДЕРЖАНИЕ
Свет вечерний
Вещие сны
Костенька и Коленька
Вот вы говорите
Григорий БАКЛАНОВ
Григорий Яковлевич Бакланов родился 11 сентября 1923 года в городе Воронеже. В 1941 году добровольцем ушел на фронт, был рядовым бойцом артиллерийского полка на Северо-Западном фронте. После окончания 2-го Ленинградского артиллерийского
После войны, демобилизовавшись по ранению, окончил в Москве Литературный институт им. А. М. Горького. Печататься начал с 1950 г. Известность принесла ему повесть "Пядь земли", переведенная на многие языки, изданная в тридцати с лишним странах мира. Им написаны также повести "Мертвые сраму не имут", "Карпухин", "Навеки – девятнадцатилетние", "Меньший среди братьев", романы "Июль 41 года", "Друзья", ряд пьес и сценариев, в том числе – к телефильму "Был месяц май".
За повесть "Навеки – девятнадцатилетние" удостоен Государственной премии СССР (1982 г.)
СВЕТ ВЕЧЕРНИЙ
I
Врач долго смотрел снимки, потом исследовал его и, хорошо намыливая руки под краном, не оборачиваясь, сказал: "Ничем, к сожалению, обрадовать вас не могу. Потребуется операция". И сел записывать в историю болезни. Показалось Николаю Ивановичу, врач не владел голосом и лицом.
После раздевания и одевания в присутствии медсестры он чувствовал себя раздавленным. Молодыми, бывало, в госпитале, во время войны, они не столько сами стеснялись, сколько шуточками смущали сестер. Пожилому стыдно.
Он присел на стул, ждал, смотрел, как врач со строгим лицом, исключающим неуместные вопросы, пишет и пишет что-то. Хотелось спросить: доктор, это – рак? Но не скажет, соврет. А уж на это человек должен иметь право: знать, сколько ему осталось, и оставшейся жизнью распорядиться по своему разумению. Диагноз себе он поставил заранее, был, как ему казалось, готов ко всему и спокоен, но когда сестра выписала направление на анализы и подвинула бланки, Николай Иванович зачем-то достал шариковую ручку, надел очки и начал было расписываться внизу, как на денежном документе. Значит, напуган, нервничает. А всегда считал, что самое страшное в его жизни случилось, бояться ему нечего.
Он вышел на улицу. Нет, в мире ничего не переменилось. Это он другими глазами видит сейчас все вокруг, а люди так же спешат. И на него, наверное, кто-то смотрел вот так в свой час, да он тогда не чувствовал, не понимал: самого еще не постигло.
Но жизнь тем временем оставалась жизнью, и в ней были у него обязанности. Как раз сегодня исполнялась годовщина смерти человека, который в молодости считался его товарищем, вдова настойчиво просила: "Вы столько сделали для Васи!" – он обещал быть, но – видит бог! – не хотелось. Сегодня особенно не хотелось.
Тысячу лет назад, еще до войны, до школы, прочел он у кого-то из американских писателей историю про то, как два индейца спасались от стаи волков, и вот, поняв, что двоим не уйти, один из них пожертвовал товарищем: на скаку перерубил связки его коню, волки набросились на упавшего, а этот ускакал.
История древняя как мир, ее только примерили на индейцев.
Вот и Вася в сложные послевоенные годы пожертвовал им. Но, решившись, бледный, пришел к нему доказывать: ты не понимаешь, так надо, время требует… Добивался, чтобы он еще и вину взял на себя и тем очистил Васину совесть. Потом времена переменились, и однажды Васина жена, с которой он знаком не был, прибежала к нему: "Я знаю, между вами что-то произошло, но я слишком хорошо знаю Васю, это такая кристальная натура, ничего недостойного он сделать не мог. Ему сейчас плохо, от вас зависит, но он горд, я умоляю вас…"
Когда женщина собою заслоняет мужа и готова на все – у кого хватит духу отказать? Но, сделав раз, он связал себя, отныне он был обязан, а Васе и в дальнейшем почему-то все требовалось помогать, неудачи и беды преследовали его, и вновь: "Вы столько сделали для Васи…" И так благодарила, так благодарила заранее, что невозможно было отказать и впредь.
А Вася все тяжелей ненавидел его. И думалось: да почему же он еще и должен? Но знал: должен. Так жизнь устроена, кто способен нести ношу -несет. Не потому ли и прежде смирялись люди: верую, ибо неразумно. Неразумно – это разум еще не смог постичь. И только глупому все ясно: чем ограниченней человек, тем уверенней замахивается на весь порядок вещей.
Собралось немного народу на эту годовщину, год от году приходило все меньше, говорили одно и то же: как все они в долгу перед покойным, как недодали ему при жизни внимания и тепла. Особенно пространно говорил один благополучный гражданин, и все – о чувстве "сиротства", какое он испытывает теперь без Васи в свои шестьдесят с лишком. Сочно пожевывая замаслившимися от хорошей еды губами, он повторял спокойно это "сиротство". Фальшь из него так и сочилась, Николай Иванович только успевал глаза опускать.
Но вдова, настойчивостью и стараниями которой все собрались, впитывала каждое слово, щеки ее под пудрой были свекольного цвета, и давление у нее явно поднялось. А трое взрослых сыновей сидели понурые, с вялыми лицами, не очень, как видно, удачные. И обстановка в квартире ветхая, отжившая, а стольким ради этих вещей поступались, и еще недавно это было. Но стол ломился. Зная небогатое ее содержание, Николай Иванович мог себе представить, каких стараний стоило все это достать, купить, приготовить. И не первый раз приходила мысль, что, пожертвовав им в те годы, Вася и сам надломился и вся дальнейшая жизнь так и пошла. Получалось нечто утешительное: дескать, есть в жизни некий скрытый закон справедливости… Если бы так! Тогда, наверное, все злодейства и злодеи давно бы перевелись и люди не страдали бы безвинно.
А в общем, думал он не о Васе. Он сидел как на собственных поминках, и не себя ему было жаль сейчас, а жену свою, Полину: ей предстоит. Только пусть не устраивает всего этого, не нужно. Кто вспомнит, тот вспомнит и так, а по обязанности – зачем?
Они поженились не очень молодыми и без особой любви: сошлись, пожили и стали жить вместе. Но жизнь прожили дружно. Детей он не хотел, и теперь получалось так, что оставляет ее одну.
Все то время, пока ждал места в больнице – три недели с лишним,- он ничего не говорил Полине, и она жила не ведая. Но настал день, когда с вещами (все те же ложка-кружка, только теперь, по мирной жизни, еще и тапочки и пижама) они ехали в такси. Лицо Полины было такое, словно не она, а он везет ее класть в больницу. И там, в приемном покое, она никак не могла справиться со страхом за него, с нервами, куда-то ходила что-то узнавать, а глаза жалкие, затравленные, смотреть на нее невозможно. Он же, как только вошли в эту, словно в морге, цинковым железом обитую снаружи дверь и увидал он покорную очередь мужчин и женщин вдоль стены, а за стеклянной перегородкой- других, очень занятых мужчин и женщин в белых халатах (они выбегали, вбегали, мелькали, засматривающие в глаза пациенты мешали им заниматься делом), понял: тут надо сидеть и ждать терпеливо.