Рассказы
Шрифт:
Но тут по лестнице затопало множество ног: пустили родственников. Николай Иванович вышел на площадку встретить Полину, – показать, что вот вышел сам.
С кошелками, свертками родственники подымались снизу, выражения лиц радостные, что пустили, а у многих заранее тревога: что там ждет? И среди них увидел Полину раньше, чем она увидала его. Вся наклоненная вперед, чтобы легче подыматься по ступеням, она спешила, немолодая, никому уже, кроме него, не нужная в жизни. И тут она увидала его, лицо дрогнуло испуганно:
– Ты? Зачем же ты вышел?
– Вот заново учусь ходить.
Мимо них проходили
После всех ранений он был как та изношенная машина, которую лучше не трогать, пока она еще ходит сама. Тронул – и окажется, что ни одна часть в ней уже не годна, каждую пора заменить, но в человеке не все заменяется.
– Пойдем в столовую, у нас в палате окна моют,- сказал он, по привычке пытаясь взять кошелку у нее из рук.
Она не позволила.
За пластиковыми столами, которые вытирают мокрой тряпкой, уже сидели парами, говорили тихо, распаковывали передачи: больничные свидания. Они тоже сели друг против друга.
– Здравствуй,-сказала Полина, освещая его лицо грустным и счастливым взглядом своих глаз. Выцветшие, они снова были сейчас синие.- Дай отдышусь, сердце никуда…
– А зачем спешишь? Правильно Глеб Сергеевич говорит: сообщат. Не звонят – значит, хорошо всё.
– Разве я спешу? Ноги сами спешат. Пока в метро едешь, пока в автобусе… А уж от автобуса… Такой он долгий, путь этот, кажется!.. Ну вот, отдышалась.- И начала выгружать кошелки.-Кто сегодня на кухне дежурит? Пойду разогрею. С цветной капустой сварила, ты любишь. Я сегодня и Глебу Сергеевичу тоже принесла, на вас двоих. Ему как-то сказать надо, чтоб не разволновать: у Фаины Евсеевны давление подскочило, просила меня. Мы с ней телефонами обменялись. Знаешь, когда беда общая…
– Посиди,- сказал он.
Полина взглянула на него несмело. Последнее время он все хмурился, как чужой.
– Я лучше разогрею, а когда ты будешь есть, я и посижу.
– Успеешь. Не спеши.
Рука ее лежала на столе. И подчиняясь внезапному чувству, он положил на нее свою ладонь. У Полины благодарно повлажнели глаза Так они сидели некоторое время. Гордый сокол воспарял над ними на стене. Его держал на ватном рукаве халата охотник в рыжьей лисьей шапке. Давно он так его держал: кто-то из больных в благодарность за исцеление написал маслом на холсте скуластого охотника в полосатом халате и сокола на рукаве, и теперь все это, снабженное жестяным инвентарным номером, числилось как больничное имущество.
– Пойду,- сказала Полина и улыбнулась ему. И понесла на кухню банку с супом и ковшик эмалированный, а он смотрел ей вслед.
Когда получен был анализ после операции – посылали куда-то, дол го ждали ответа,- Полина пришла в палату, села на краешек кровати, сидела так и гладила его по небритому лицу. "Одну меня хотел оставить? Уйти думал один? – И, наклонясь, крепко поцеловала в губы.- Это чтоб ты мне верил: хороший анализ". А глаза из самой души светились. За эту его болезнь вся ее жизнь сюда перешла: сидит рядом с ним, вяжет допоздна.
Вечером в палате голо блестели вымытые стекла окон, голо стало после уборки: пыльные занавеси сняли, чистые повесить не успели. И вся палата отражалась в этих черных зеркалах: те же два ряда коек, желтый свет электричества с потолка, белые двери – все это там, за окном. То и дело резко раскрывались двери – дежурила Галя, яркая, гвардейского роста сутуловатая девица, с широким кольцом на безымянном пальце. Было известно, что она уже приискала себе место лаборантки где-то в солидном институте, подала заявление об уходе, но полагалось две недели отработать, и вот она швыряла дверьми, вымещала на больных. Касвинов после ее укола лежал с грелкой, ворчал старушечьим голосом:
– А вот на ту бы на работу ее сообщить… Написать… Раньше за такое судили. Как это – захотела и ушла? А если она здесь нужна!.. Так это каждый захочет.
– Совесть судом воспитывать? Интересно!
Глеб Сергеевич лежал во весь свой огромный рост, до губ натягивал одеяло. Обычно он в разговоры не вступал, слушал пренебрежительно: ничего от разговоров никогда не меняется. Скажет только: "А может, так надо?" Или: "А может, человеку так хочется?" Но сегодня он чувствовал себя плохо, после нескольких дней улучшения и засветившей было надежды у него опять по вечерам подымалась температура. И то, что жена сегодня не могла прийти – Полина сказала об этом робко, всячески смягчая,- принял спокойно: "Допрыгалась".
– Нет, совесть судом не воспитаешь,- сказал он.- Надя работает, а эта швыряет. А честь одна. И зарплата одинаковая.
– Как это – захотела и ушла? – не мог успокоиться Касвинов.- Как это? Вот прежде…
– От прежде-то все и пошло. Таких воспитали,- не повышал голоса Глеб Сергеевич, но слушали его. – Нет, лишняя это обуза для человека, Совесть, по нынешним временам. Вот я к такому выводу пришел. Сколько было у меня начальников – один только за все время не требовал себе неположенного. А остальные – как личное оскорбление, знать ничего не желают. Чего стыдились всегда, тем гордятся. И уж дошли до того, что хвалимся: не ворую – значит, честный человек.
Солдатов закивал с сердцем. Но тут с крайней койки, и про грелку забыв, поднялся Касвинов, не попадая, нервно продевал руки в рукава халата. Свой протест он только этим и мог выразить – не присутствовать. И вышел.
– Мне что,-вслед ему сказал Глеб Сергеевич,- я пенсионер. Два месяца в году имею право работать, а больше мне и не надо. Не я набиваюсь, меня зовут.
Как многие фронтовики, Николай Иванович делил людей просто: что ты делал во время войны, где был? А если на фронте, так тоже – где? Жизнь солдата на передовой и где-нибудь при тыловом штабе – это две разные войны. Когда его ранило первый раз и ночью вытащили с поля боя – только ночью и удалось вытащить из-под пулеметного огня, а уже шинель вмерзла в лед, уже обессилел, не надеялся – и потом трясли по лежневке с бревна на бревно, вытрясая сознание, а в медсанбате, в теплой избе (после холода окопного, кромешной тьмы) – свет электрический от аккумуляторной батареи, и за дощатой переборкой лаются писаря, старший писарь грозит: "Все вам рис жрать с мясными консервами да гречку! Вот посажу вас на пшенку, как на передовой, и сам сяду на нее для примера…" -и все это, пока его резали на столе, осколки доставали.