Рассказы
Шрифт:
Рукопись
"Прежде чем поступить согласно принятому решению – правильно оно или нет – и предстать перед судом творца моего, я, Джеймс Р. Колстон, считаю своим долгом журналиста сделать нижеследующее заявление. Мое имя, насколько я знаю, пользуется довольно широкой известностью как имя автора трагических повестей; но даже самому мрачному воображению недоступна та трагическая повесть, которую представляет собой история моей собственной жизни. Не о внешней стороне речь; жизнь моя была бедна делами и событиями. Но духовный мой путь отягощен преступлениями и убийствами. Не стану пересказывать их здесь – некоторые уже описаны, и о них можно будет прочесть в другом месте. Цель этих строк объяснить всем, кому это может быть интересно, что я лишаю себя жизни сам, по собственной воле. Я умру ровно в полночь пятнадцатого июля -дата для меня знаменательная,
Здесь читавший сделал паузу, видимо для сокращения пробежав несколько строк одними глазами. Затем он снова стал читать вслух:
– "Мне остается еще неделя жизни, чтобы привести в порядок свои земные дела и приготовиться к великой перемене. Этого достаточно, так как дел у меня немного, и вот уже четыре года, как смерть стала для меня непреложным долгом.
Эту рукопись я буду носить при себе: обнаружившего ее на моем трупе прошу передать ее следователю. Джеймс Р. Колстон. Р. З. Уиллард Марч, сегодня в роковой день пятнадцатого июля, я передаю вам эту рукопись, с тем чтобы вы вскрыли ее и прочли при оговоренных условиях, в назначенном мною месте. Я отказываюсь от первоначального намерения хранить ее при себе в объяснение причин моей смерти, что не так уж существенно. Пусть она послужит объяснением вашей. По условию я должен прийти к вам среди ночи И удостовериться, действительно ли вы прочитали рукопись. Вы достаточно меня знаете, чтобы не сомневаться, что я сдержу слово. Но, друг мой, это будет после полуночи. Да помилует господь наши души! Дж. Р. К. Кто-то поднял и зажег свечу раньше, чем читавший дошел до конца рукописи. Покончив с чтением, последний спокойно поднес бумагу к пламени и, несмотря на протесты остальных, держал ее, пока она не сгорела дотла. Тот, кто это сделал и невозмутимо выслушал затем строгий выговор следователя, приходится зятем покойному Чарлзу Бриду. Следствию так и не удалось добиться от него связного рассказа о содержании документа.
Заметка из "Таймс"
"Вчера по определению судебно-медицинской экспертизы, помещен в лечебницу для душевнобольных мистер Джеймс Р. Колстон, популярный в известных кругах писатель, сотрудник "Вестника".
Мистер Колстон был взят под стражу вечером пятнадцатого числа сего месяца по настоянию одного из его соседей, который заметил, что он ведет себя в высшей степени подозрительно – расстегивает ворот, точит бритву, пробуя остроту лезвия у себя на руке и т. д. По прибытии полицейских властей несчастный всячески пытался сопротивляться и впоследствии также продолжал буйствовать, что вызвало необходимость надеть на него смирительную рубашку. Прочие сотрудники этой уважаемой газеты пока находятся на свободе".
* СТРАЖ МЕРТВЕЦА*
1
В одной из верхних комнат необитаемого дома, расположенного в той части Сан-Франциско, которая известна под названием Северного Берега, лежал покрытый саваном труп. Было около девяти часов вечера, комнату слабо освещала единственная свеча. Хотя погода стояла теплая, оба окна, вопреки обычаю предоставлять покойнику как можно больше воздуха, были закрыты и шторы опущены. Обстановка комнаты состояла всего из трех предметов: кресла, пюпитра, на котором горела свеча, и кухонного стола, на котором лежало тело. Окажись здесь человек наблюдательный, он заметил бы, что эти предметы, в том числе и труп, внесены сюда лишь недавно, ибо на них не было пыли, тогда как все остальное в комнате было густо покрыто ею, а в углах висела паутина. Под простыней отчетливо вырисовывались контуры тела и даже угадывались черты лица, отличавшиеся той неестественной заостренностью, которая, как полагают, свойственна всем мертвецам, но на самом деле присуща лишь тем, кто перед смертью был изнурен тяжелой болезнью. Судя по тишине, стоявшей в комнате, можно было заключить, что окна выходят не на улицу. Они и в самом деле упирались в высокую скалу, в которую был встроен дом. В тот момент, когда часы на колокольне били девять, – так лениво и с таким безразличием к бегу времени, что нельзя было не удивиться, зачем они вообще брали на себя этот труд, – единственная дверь в комнате отворилась, и в комнату вошел человек. Дверь немедленно захлопнулась, как бы сама собой, раздался скрежет с трудом поворачиваемого ключа и щелканье замка, за дверью послышались удаляющиеся шаги, и человек по-видимому, оказался в заключении. Подойдя к столу, он постоял с минуту, глядя на тело, затем, слегка пожав плечами, отошел к одному из окон и приподнял штору. Снаружи было совершенно темно; протерев пыльное стекло, он обнаружит, что окно защищено прочной железной решеткой, заделанной в кладку на расстоянии нескольких дюймов от стекла. Вошедший осмотрел второе окно: то же самое. Это его нисколько не удивило он даже не поднял створку.
Если он и был арестантом, то, видимо, арестантом покладистым. Покончив с осмотром, человек уселся в кресло, вынул из кармана книгу, придвинул пюпитр со свечой и начал читать.
Он был молод – не старше тридцати – смуглый, гладко выбритый, с каштановыми волосами. Лицо у него было худощавое, горбоносое, с широким лбом и твердым подбородком, являющимся, по мнению его обладателей, признаком решительного характера. Глаза были серые, взгляд пристальный, не перебегавший бесцельно с предмета на предмет. Сейчас его глаза были главным образом прикованы к книге, но время от времени молодой человек отрывался от чтения и устремлял взгляд на мертвое тело, очевидно не под влиянием какой-то зловещей притягательной силы, которая могла бы одолеть при подобных обстоятельствах и смельчака, и не из сознательного сопротивления страху, заставляющему отворачивать голову человека робкого. Он глядел на труп так, словно в книге ему попадалось что-то напоминающее о том, где он находится. Ясно было,.что этот страж мертвеца исполняет свою обязанность как ему и подобает, разумно и с самообладанием.
Примерно через полчаса он, казалось, закончил главу и спокойно отложил книгу в сторону. Затем встал и, подняв пюпитр, перенес его в угол к окну, взял свечу и вернулся к пустому камину, перед которым до этого сидел. Немного спустя он подошел к покойнику, приподнял край простыни и откинул ее, – показалась копна темных волос и темный платок, сквозь который черты обозначились еще резче, чем прежде. Заслонив глаза от света свободной рукой, он смотрел на своего неподвижного компаньона спокойно, серьезно и почтительно. Удовлетворенный осмотром, он снова натянул простыню на лицо, возвратился на прежнее место, взял несколько спичек с подсвечника, положил их в боковой карман своего широкого пальто и сел в кресло. Затем, вынув свечу из подсвечника, посмотрел на "ее критическим взглядом, как бы подсчитывая, на сколько ее хватит: от нее оставалось меньше двух дюймов – через час он очутится в темноте! Он вставил свечу обратно в подсвечник и задул ее.
2
В кабинете врача на Кэрни-стрит за столом сидело трое мужчин. Они пили пунш и курили. Приближалась полночь, пунша было выпито много. Старшему из трех, д-ру Хелберсону, хозяину этой квартиры, было около тридцати лет, другим еще меньше. Все трое были медики. – Суеверный страх, с которым живые относятся к мертвым, -сказал д-р Хелберсон, – страх наследственный и неизлечимый. Стыдиться его следует не больше, чем стыдятся, например, наследственной неспособности, к математике или склонности ко лжи. Гости засмеялись.
– Разве человек не должен стыдится того, что он лжет? – спросил младший из трех, пока еще студент.
– Милый Харпер, об этом я ничего не сказал. Одно дело – наклонность ко лжи, и совсем другое – сама ложь.
– Но вы думаете, – сказал третий, – что это суеверное чувство, этот явно бессмысленный страх перед мертвым свойственен абсолютно всем? Я, например, его не ощущаю.
– И все же "он в вас заложен", – возразил Хелберсон. – Требуются только подходящие условия – "удобный миг", как говорит Шекспир,- чтобы этот страх проявился самым неприятным образом. Разумеется, врачи и военные не так подвержены этому чувству, как прочие.
– Врачи и военные… Почему вы не прибавите: и палачи? Давайте уж вспомним все категории убийц.
– О нет, дорогой Мэнчер, суды присяжных не дают палачам свыкнуться со смертью настолько, чтобы она перестала внушать им страх. Молодой Харпер, взяв со столика сигару, снова сел на место.
– Какими, по-вашему, должны быть условия, чтобы любой человек, рожденный женщиной, неминуемо осознал бы, что и он причастен нашей общей слабости? – спросил он довольно замысловато.
– Ну, скажем, если бы человека заперли на всю ночь наедине с трупом – в темной комнате – в пустом доме, – где нет даже одеяла, чтобы закутаться в него с головой и не видеть страшного зрелища", и он пережил бы ночь, не сойдя с ума, он был бы вправе похвалиться, что не рожден женщиной и даже не является продуктом кесарева сечения, как Макдуф.‹Макбет, как обещали ему ведьмы, мог не бояться никого, кто рожден женщиной. Макдуф был вынут из чрева матери, а следовательно, не был рожден женщиной и поэтому смог убить Макбета. (Прим. перев.)›
– Я уж думал, что вы никогда не кончите перечислять условия, – сказал Харпер. – Ну что ж, я знаю человека, который, не будучи ни врачом, ни военным, сделает это на пари и примет все условия, какую бы вы ставку не назначили.
– Кто он такой?
– Его зовут Джерет, он приехал сюда, в Калифорнию, из Нью-Йорка, как и я. У меня нет денег, чтобы поставить на него, но сам он рискнет любой суммой.
– Откуда вы знаете?
– Да его хлебом не корми, дай только побиться об заклад. Что же касается страха, то, насколько мне известно, Джерет считает его какой-то накожной болезнью или особого рода ересью.