Расстояние в полкилометра
Шрифт:
– Девушка, а как насчет моего дела?
– робко осведомился он.- Вы не забыли?
– Не забыла.- Девушка порылась в своем красивом саквояже и, вынув из него измятую открытку, протянула ее Николаю: - Вот, нашла у себя в альбоме.
Николай не успел поблагодарить ее, потому что, пока он дважды пересчитал колонны, шофер включил скорость и машина уехала, оставив за собой шлейф желтой пыли.
Николай был прав. Колонн оказалось восемь. Он шел, не разбирая дороги, и заранее торжествовал, представляя себе в лицах, как будет ошеломлен его противник.
"Сейчас приду,- думал Николай,- перво-наперво: "Беги, Тимоша, за пол-литром". А он мне: "С какой это радости мне за пол-литром бечь?" А я ему: "Сколько колонн у Большого театра?" А он мне, как обыкновенно: "Шесть!" А я ему: "Плохо, видно, ты считал. Пальцев, мол, не хватило для счету". Тут Тимофей обидится, полезет в бутылку. "Ты, мол, мои пальцы не считай, они, мол, на фронте потеряны. Мы, мол, не то что другие, мы кровь свою проливали". А я ему: "И мы, мол, не Ташкент обороняли..."
Размышляя таким образом, он неожиданно столкнулся с Марьей Ивановной, учительницей дочери. Марья Ивановна, по обыкновению, стала говорить ему, что Верунька и этот учебный год начала плохо. Не слушает, что говорят на уроке, и не выполняет домашние задания.
Николай терпеливо выслушал учительницу, а потом бухнул ни с того ни с сего:
– Слышь, Марь Иванна, а Тимофей-то мне проспорил пол-литру.
– Какие пол-литра?
– удивилась учительница.
– Да какие ж? Обыкновенные...
Николай хотел рассказать ей всю эпопею с колоннами и показать открытку, неожиданно разрешавшую спор в его пользу, но вдруг увидел на ногах учительницы красивые танкетки из белой простроченной кожи и вспомнил, что подарок жене он так и не купил.
Учительница, заметив, что Николай внимательно разглядывает ее ноги, смутилась и отступила на полшага назад.
– Где брала?
– в упор спросил Николай.
– Чего?
– испугалась учительница.
– Да танкетки ж,- нетерпеливо сказал Николай.
– А, танкетки,- учительница облегченно вздохнула.- Это мне брат из Москвы прислал.
– Тьфу ты!
– рассердился Николай.- Сумки в Москве, танкетки в Москве, братья в Москве...
– А в чем дело?
– удивилась учительница.
– Ни в чем.
Николай махнул рукой и пошел дальше. Но после встречи с учительницей ход его мыслей принял совершенно иное направление. Он подумал, что надо будет на день рождения жены созвать всех соседей, свою бригаду и хорошо бы кой-кого из начальства. Директор Андриолли, может, и откажется, но пригласить надо. Прораба Позднякова тоже. А чтобы не скучно было, можно пригласить Тимофея, будет хоть с кем поговорить и поспорить И тут Николай остановился. О чем же он будет спорить, если сегодня покажет Тимофею открытку? Он растерянно поглядел на открытку и еще раз машинально пересчитал колонны.
"Пол-литру выпить, конечно, можно,- размышлял Николай, - особенно если под хорошую закусочку. Огурчики у Тимохи в погребе больно хороши. Ну и сало, конечно, есть, поросеночка заколол на прошлой неделе. Только ведь пол-литру я и сам могу поставить. Не обедняю. А поговорить на дне рождения не про что будет..."
Он и сам не заметил, как оторвал от открытки один угол, потом второй... А когда заметил, изорвал ее всю и, вернувшись домой, выбросил клочья в уборную.
8
К вечеру небо заволокло тучами. Задул сырой ветер. Катя Очкина быстро управлялась по хозяйству и, как только стемнело, не зажигая огня, забралась на высокую постель под ватное одеяло. Она лежала и слушала, как дребезжат от ветра, задувавшего сбоку, оконные стекла, как разбиваются о стекло первые капли дождя.
"Надо промазать стекла,- нехотя подумала Катя.- И подтесать дверь. Разбухла, не закрывается".
Вообще это была мужская работа, но к мужской работе Катя давно привыкла. Этот дом построил ее отец в тридцать девятом году и оставил его дочери, когда умирал. Умер он в районной больнице после того, как его, сонного, переехал в борозде трактор. Катя одна осталась хозяйкой в новом доме. Перед самой войной она привела в этот дом своего мужа Афанасия. Ей тогда было восемнадцать лет, а ему девятнадцать. Они собирались жить долго и счастливо, но тут началась война, и Афанасию через несколько дней принесли повестку.
Афанасий тогда работал на скотном дворе. Он пошел к себе на работу, чтобы поднять колхозного бугая и нажить грыжу. Бугая он поднял, но грыжи не получилось. Тогда Афанасий наточил топор, точно рассчитанным ударом отрубил себе указательный палец на правой руке и таким образом лишил себя возможности нажимать на спусковой крючок. На суде прокурор требовал расстрелять дезертира, но судьи были помягче - они дали ему десять лет. Десять лет Очкин сидеть не стал - его выпустили в сорок пятом году по амнистии в честь нашей победы. В тот день вечером, когда они легли на эту самую постель, Очкин долго расспрашивал жену о своих односельчанах, и она долго рассказывала ему о них. Рассказывала о том, как мыкались они все во время войны, особенно те, у которых были детишки. Рассказывала о том, как наехали сюда эвакуированные с Украины и Белоруссии. Им не хватало жилья, и их расселяли по избам. У Кати было две семьи, они вечно ссорились, но Катя привыкла к ним и потом, когда они уезжали домой, очень не хотела с ними расставаться. Из мужиков почти всех забрали на фронт, и многие не вернулись. Тимофею Конькову на войне оторвало три пальца.
– Вроде как у меня,- усмехнулся Очкин и спросил у Кати насчет дружка Федора Коркина. Им тогда вместе принесли повестки.
– Небось вся грудь в орденах?
– спросил Очкин.
– Не вернулся он,- тихо пояснила Катя.
– Убили на фронте?
– Нет, он не доехал до фронта. Поезд их разбомбило по дороге.
Афанасий долго молчал, а потом вспомнил:
– Когда меня забирали, Федька говорил - дурак. А теперь он, умный, в земле лежит, а я еще хожу по ней.
После лагеря на работу он не спешил, все присматривался. И присмотрел карточки в совхозной кассе. Ночью его поймал с этими карточками сторож, и Афанасий уехал в тюремном вагоне восстанавливать Днепрогэс. Восстанавливать Днепрогэс он не стал. Вернувшись после амнистии 1953 года, он рассказывал Кате, что умному человеку и в лагере жить неплохо. Летом он спасался от жары в холодке под штабелем досок или под конторкой старшего оцепления, а зимой брал железную бочку, пробивал в ней много-много дыр и, наполнив ее дровами и кусками толя - того и другого на стройках всегда хватает,- устраивал "маленький Ташкент". У этого "Ташкента" был тот недостаток, что грел он неравномерно и к нему надо было поворачиваться то спиной, то грудью, но это было лучше, чем тюкать на ветру топором или возить тачку с раствором, который тут же покрывался ледяной коркой.
Кормили их в лагере не очень жирно, но зато бесплатно, а на воле за такую еду надо еще поработать. Кроме того, у них была своя баня, клуб, где три раза в неделю показывали кино и устраивали концерты.
В общем, судя по рассказам Афанасия, такая жизнь его вполне устраивала. Может, потому, что такая жизнь его устраивала, он разбил витрину в сельмаге и опять поехал в тюремном вагоне, на этот раз на великие сибирские стройки.
Последний раз вернулся он этой весной и на зиму опять собирался на великие стройки, да не успел, помер.
Может быть, все это вспоминала Катя Очкина, когда лежала одна в темной нетопленой комнате. А может быть, она ничего не вспоминала и просто лежала, прислушиваясь к завыванию осеннего ветра.
Ветер переменился. Теперь он дул прямо в окна, и в комнате становилось все холоднее. Тогда Катя встала, сняла с гвоздя свой старый рабочий тулупчик и, не отдавая себе отчета в том, что делает, накрыла тулупчиком покойника.
9
Дождь принимался идти несколько раз, но тут же переставал и разошелся только к утру. Директор совхоза Матвей Матвеевич Андриолли сидел в брезентовом плаще за своим столом и занимался делами, какие обычно начинаются во время дождей.