Рассуждение о неудобстве устранения христианства в Англии
Шрифт:
Я надеюсь, что меня простят за резкость, если я назову это чистой казуистикой. Я охотно признаю, что с незапамятных времен у людей существует обычай каждое воскресенье собираться в церкви и что лавки в этот день ло сих пор часто бывают закрыты, — как полагают, для того чтобы сохранить память об этом старинном обычае, но трудно представить себе, как это может служить препятствием для дела или для развлечений. Что из того, если бездельники будут вынуждены раз в неделю играть в карты дома, а не в кондитерской? А разве таверны и кофейни не открыты в воскресенье? Да и можно ли найти более удобное время для того, чтобы принять необходимую дозу лекарства? Разве по воскресеньям меньше, чем в другие дни, заболевают гонореей? Разве это не самый подходящий день для торговцев, чтобы подсчитать свои доходы за неделю, и для адвокатов — чтобы подготовить свои выступления? Я хотел бы знать, как можно говорить о том, что церкви используются не по назначению? А где же назначается больше всего встреч и любовных свиданий? Где удобнее всего появиться на передней скамье и щегольнуть своими нарядами? Где происходит больше деловых встреч? Где заключается самое большое количество разнообразных торговых сделок? И где, наконец,
Ожидается еще одна выгода, более серьезная, чем все предыдущие. Она заключается в том, что с уничтожением христианства у нас совершенно исчезнут различные партии, ибо отпадут все раздоры и противоречия между высокой и низкой церковью, между вигами и тори, между пресвитерианской и англиканской церковью — противоречия, которые являются сейчас такими страшными тормозами для всех наших текущих общественных дел и заставляют людей ублажать самих себя или угнетать своих противников, пренебрегая главнейшими интересами государства.
Признаюсь, если бы я был уверен, что нация действительно получит эту огромную выгоду, то я бы смирился и замолчал; но неужели кто-нибудь согласится, что если слова «разврат», «пьянство», «мошенничество», «ложь», «воровство» были бы изъяты из английского языка и английских словарей парламентским актом, то мы на следующее утро проснулись бы целомудренными, трезвенниками, честными и справедливыми и, вдобавок ко всему, поборниками истины? Разве это справедливое заключение? Или если бы врачи запретили нам произносить слова «сифилис», «подагра», «ревматизм» и «печеночные камни», разве это средство могло бы послужить талисманом и уничтожить все эти болезни? Разве идеи партий и сущность партийных споров не коренятся в людских сердцах глубже, чем заимствованные из религии фразы? Разве они не основаны на более твердых принципах? И разве наш язык так беден, что мы не можем найти других слов, чтобы выразить эти понятия? Разве «зависть», «гордость», «скупость» и «тщеславие» такие уж плохие обозначения, что они не могут пригодиться в качестве наименований для понятий, к которым они относятся? Разве «гайдуки» и «мамелюки», «мандарины» и «паши» или другие слова, образованные произвольно, не могут служить для того, чтобы отличить тех, кто заседает в министерстве, от прочих, которые заседали бы там, если бы только могли? Что может быть легче, например, чем изменить какое-нибудь выражение и вместо слова «церковь» поставить в политических дебатах вопрос: не подвергается ли опасности Монумент? Конечно, религия всегда была под рукой, и из нее легче всего было заимствовать подходящие выражения, но разве наша изобретательность столь бедна, что мы не можем найти другие удобные слова? Ради доказательства предположим, что у тори пользовалась успехом Маргарита, у вигов — миссис Тофтс, а у промежуточной партии — Валентини; так неужели же слова «маргаритинцы», «тофтианцы» и «валентинианцы» не были бы подходящими словами для различения их между собой? Насколько я помню, Празини и Венети, самые неистовые партии в Италии, начали с того, что стали различать друг друга по цвету своих лент. Мы тоже могли бы спорить с неменьшим изяществом о достоинствах синего и зеленого цвета; эти цвета могли бы с успехом применяться для того, чтобы отличать друг от друга двор, парламент и королевство совершенно так же, как любой специальный термин, заимствованный из области религии. Поэтому я считаю это возражение против христианства малоубедительным и перспективу больших выгод, которые ожидаются от его уничтожения, — маловероятной.
Возражают еще, что это очень нелепый и смешной обычай — позволять определенным людям, да еще нарочно для этого нанятым, вопить в течение одного дня из семи против законности способов, наиболее употребительных для достижения величия, богатства и наслаждений, хотя все смертные постоянно пользуются ими в продолжение остальных шести дней. Но я думаю, что это возражение несколько недостойно такого утонченного века, как наш. Давайте обсудим этот вопрос спокойно. Я обращаюсь к совести каждого благовоспитанного вольнодумца: разве в стремлении удовлетворить свою господствующую страсть он не испытывал всегда чудесного возбуждения, вспоминая о том, что стремится к запретному? Мы видим поэтому, что для того, чтобы развить эти утонченные вкусы, мудрость нации проявила особую заботу о том, чтобы дамы снабжались запрещенными к ввозу шелками, а мужчины — запрещенными сортами вин. И, право, было бы желательно, чтобы были наложены еще и другие запреты, дабы умножить число удовольствий в нашем городе; из-за отсутствия подобных мер эти удовольствия, как мне говорили, начинают уже тускнеть и приедаться, с каждым днем все более и более уступая место жестоким приступам сплина.
Большую выгоду для общества усматривают еще и в том, что, если мы откажемся от евангельского учения, всякая религия, конечно, будет изгнана навеки и вместе с нею — все те печальные следствия воспитания, которые, под названием добродетели, совести, чести, справедливости и т. п., столь губительно действуют на спокойствие человеческого ума и представление о которых так трудно искоренить здравым смыслом и свободомыслием иногда даже на протяжении всей жизни.
Здесь, во-первых, я вижу, как трудно отделаться от выражения, которое когда-то очень всем полюбилось, хотя причина, в силу которой оно возникло, теперь совершенно исчезла. В течение ряда последних лет, если у человека был некрасивый нос, ученые нашего века пытались тем или иным способом найти причину этого в последствиях его воспитания. Говорят, что именно из этого источника заимствованы все наши нелепые представления о справедливости, благочестии, любви к родной стране; все наши представления о Боге и загробной жизни, рае, аде и т. п. Раньше, может быть, и были основания для подобных обвинений. Но с тех пор были приняты такие решительные меры для того, чтобы уничтожить эти последствия путем радикального изменения методов воспитания, что теперь (я имею честь сообщить это нашим благовоспитанным новаторам) молодые джентльмены, которые сейчас вступили в жизнь, по-видимому, не несут в себе уже ни капли этой примеси, ни соломинки этих сорных трав, и, вследствие этого, причина для уничтожения
Что же касается остальных аргументов, то может, пожалуй, возникнуть спор, явится ли уничтожение всех религиозных понятий благодеянием для простого народа или нет. Не то чтобы я был согласен с мнением тех, кто считает, что религия была изобретена политиками, чтобы держать в повиновении простой народ, внушая ему страх перед невидимыми силами. Это весьма маловероятно если только человечество с тех пор не слишком сильно изменилось. Ибо я смотрю на основную массу нашего народа в Англии как на свободомыслящих, то есть считаю, что они такие же убежденные неверующие, как и любой аристократ. Но я полагаю, что кое-какие отрывочные понятия о высших силах были бы весьма полезны для простого народа: они давали бы превосходный материал для острастки капризничающих детей и служили бы приятным развлечением в скучные зимние вечера.
Наконец считают особым преимуществом еще и то обстоятельство, что уничтожение христианства будет весьма способствовать объединению протестантов, ибо условия для его достижения настолько расширятся, что под них подойдут все разновидности диссидентов, находящихся сейчас за пределами официальной церкви из-за отдельных обрядов, которые все одинаково признают совершенно несущественными. Уже одно это будет реально отвечать великой цели взаимопонимания, ибо откроет большие, величественные ворота, куда смогут войти все, тогда как мелкие сделки с диссидентами и хитрые уловки в спорах о том или ином обряде — есть не что иное, как лишь маленькие приоткрытые калиточки, куда сразу может войти только один человек, да и то ему придется входить согнувшись, боком и протискиваться с трудом.
На все это я отвечу, что у человечества есть одна заветная склонность, которая обычно заставляет нас оставаться приверженцами религии, хотя последняя не является для нас ни отцом, ни крестной матерью, ни другом. Я имею в виду дух противоречия, который появился на свет задолго до христианства и может прекрасно без него обойтись. Рассмотрим, например, вопрос о том, в чем заключается сейчас сущность оппозиции сектантов, и мы обнаружим, что христианство не имеет к этому ни малейшего отношения. Разве где-нибудь в Евангелии предписывается хранить чопорное, надутое выражение лица, шествовать чванной, церемонной походкой, носить особую одежду, соблюдать особые манеры, привычки или особые формы речи, отличающиеся от тех, которыми пользуется разумная часть человеческого рода? Однако, если бы христианство не предоставило своего имени, чтобы принять на себя главный удар, использовать и отвлечь в сторону эти настроения, они, конечно, привели бы к нарушению законов и возмущению общественного спокойствия. У каждой нации есть своя доля религиозного рвения, и если его не направлять в надлежащее русло, то оно взорвется и вся страна будет объята пламенем. Если спокойствие государства может быть обеспечено только тем, что людям швырнут некоторые обряды, которые они могут растерзать в клочки, то ни один умный человек не откажется от такой сделки. Пусть псы развлекаются тем, что треплют овечью шкуру, набитую соломой, лишь бы они не набрасывались на стадо. Монастыри, существующие за границей, с известной точки зрения, по-видимому, оказываются весьма мудрым институтом, ибо почти все ненормальности человеческих страстей получают возможность найти себе выход и излиться в уединении монашеских орденов. Эти ордена представляют собою убежища для философа, меланхолика, гордеца, молчальника, политика и брюзги; там они могут полностью проявить себя и избавиться от вредных флюидов. А у нас на острове мы вынуждены создавать для каждого из них отдельную религиозную секту, чтобы хоть их успокоить. Если же христианство будет отменено, то законодательная власть должна будет изыскать какое-нибудь иное средство, чтобы занять и развлечь этих людей. Разве важно, насколько широко вы откроете ворота, если всегда найдутся люди, которые поставят себе в заслугу и будут гордиться тем, что отказываются в них войти?
Рассмотрев, таким образом, наиболее важные возражения против христианства и главные выгоды, ожидаемые от его уничтожения, я теперь позволю себе с той же почтительностью и покорностью перед более авторитетными суждениями, как и прежде, перейти к изложению некоторых неудобств, которые могут возникнуть, если будет отменено Евангелие, и которые, возможно, не были в достаточной степени оценены авторами этого проекта.
Прежде всего я очень ясно представляю себе, как эти остряки, прожигатели жизни, что-то бормочут про себя и возмущаются, встречая на своем пути столько замызганных священников, оскорбляющих взоры. Но в то же время эти мудрые реформаторы не понимают, какое преимущество и какое наслаждение для больших умов всегда иметь в своем распоряжении подходящие объекты для презрения и насмешек, для того чтобы можно было упражнять и совершенствовать свои таланты за их счет, вместо того чтобы изливать свою желчь друг на друга или даже на самих себя, особенно когда все это можно сделать без малейшей опасности для собственной персоны.
Приведу еще один аргумент подобного же рода: если бы христианство в один прекрасный день было отменено, то каким образом свободомыслящие серьезные мыслители и мудрые ученые могли бы найти другую тему, столь подходящую со всех точек зрения для упражнения своих способностей? Каких лишились бы мы чудесных и удивительных произведений человеческой мысли, созданных теми гениальными умами, которые, в силу привычки, полностью посвятили себя пасквилям на церковь и насмешкам над религией и поэтому уже никогда не смогут блеснуть или отличиться в какой-либо другой области? Каждый день мы жалуемся на упадок остроумия среди наших писателей, и неужели мы теперь откажемся от величайшей, может быть единственной темы, которая у нас осталась? Да кому бы могло когда-нибудь прийти в голову, что Эсгил — столь остроумный писатель, а Толанд — философ, если бы у них под рукой не было неистощимой темы христианства, которая обеспечила их материалом? Какая другая тема из области искусства или природы могла бы создать Тиндалю славу глубокого мыслителя и привлечь внимание читателей к его сочинениям? Нет, только продуманный выбор темы возвышает и отличает подлинного писателя. Если бы сотня таких писателей, как они, выступила на стороне религии, они немедленно навеки канули бы в безмолвие и забвение.