Рассыпуха
Шрифт:
– Всегда оставляй треть ресурсов. Тридцать три из ста, это «stop-loss»! – Паша протягивает мне свой пистолет.
Нажимаю на кнопку фиксатора – магазин не выходит. Я вспоминаю, как часто мой ТТ с шумом, самопроизвольно ронял свою обойму на пол. Вынимаю магазин, прилагая значительные усилия. В нем пять патронов из пятнадцати – предел максимально допустимых потерь. Я словно завороженный не могу оторвать взгляд от гладкой поверхности хромированного спускового крючка. Тогда мне все еще казалось, что пистолет – это единственно верное решение, «заточенное» под наш бизнес.
Чтобы выиграть борьбу с жадностью, страхом, самодовольством, разочарованностью, гневом и эгоизмом, нужно было изолировать себя от внешних влияний: друзей, семьи, и неуклонно следовать
Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. ПРИЦЕЛ.
Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.
Тело взрослого человека содержит около шестидесяти миллионов клеток и каждые сутки теряет их столько, что ими можно наполнить глубокую тарелку. Каждое прикосновение протезов к моему телу берет свою дань, ежедневно, изнашивая залатанные «пластикой» культи. Ни одна машина, даже механическая, никогда не могла бы работать в таких условиях, до конца используя всю энергию исключительно на полезные действия. Всегда есть такие возбуждения энергии, которые не могут найти себе выход в полезной работе. Так возникает необходимость в том, чтобы время от времени разряжать не пошедшую в дело энергию, давать ей свободный выход, чтобы уравновешивать баланс с миром. Чувства – это плюсы и минусы этого баланса. И вот эти плюсы и минусы, эти статистические заряды не пошедшей в дело энергии, я смываю теплой пенной водой.
Куда спешат толпы туристов, расталкивая всех на своем пути? На море, на воды, чтобы быстрее окунуться в освежающие и целебные воды. Мне же достаточно насыпать пакетик морской соли, и престижный курорт материализуется в крохотном, загруженном до невозможности пенале ванной комнаты, совмещенной с туалетом. Клеенчатая занавеска, разрисованная в лучших китайских традициях под заросли бамбука, превращает маленькую комнату с единственным окошком под потолком в живительный оазис. Тонкие стебли прекрасно смотрятся на фоне больничной белизны кафеля, оттеняя натуральной свежей зеленью съеденный ржавчиной хром смесителя и облупившуюся эмаль ванной. Оставшись наедине с собой в этой маленькой бамбуковой рощице, шуршащей клеенкой над моей головой, быстрее соображаешь, тоньше чувствуешь. Расслабляясь и блаженствуя в пенной ванне, я ищу выход из вчерашней запутанной ситуации.
Мысли постоянно крутятся вокруг случившегося. Сейчас надо будет срочно разобрать и осмотреть протезы после вчерашнего падения. Потом? Потом надо перекусить, реанимировать подорванную вчерашним возлиянием печень и мягко закончить так нелепо начатое знакомство. Отжимаюсь на руках и перебрасываю обрезанное тело на табурет. Вытираюсь. Одеваюсь. Уперев руки в пол, кидаю задницу со стула на пол. Я выползаю из ванны и, ошеломленный увиденным, останавливаюсь – мой знакомый сидит на кровати с автоматическим пистолетом в руке. Мне сейчас только его мозгов, разбросанных по всей хате, не хватало!
– Только не у меня дома! – Мои слова возвращают этого кретина на землю.
– Что? – Он делает вид, что не понимает меня.
– Где ты его взял? – Нервный внутренний жар осушает капли на коже. Кайф от ванны мгновенно улетучивается.
– Да он был во внутреннем кармане куртки, когда я упал на тебя. – Мой новый знакомый разворачивает пистолет в мою сторону.
Боюсь даже представить, что могло бы случиться, если бы он начал вчера палить средь бела дня по прохожим.
– Слушай, как ты вообще без ног живешь? – Он встает с кровати и смотрит на меня с высоты своего роста.
– Так же как ты без пистолета. – Я вижу его глаза и понимаю, что он не представляет себя на моем месте.
Мучаясь раздумьями и муками совести, я сам много и часто думаю о том, как я живу.
Я вспоминаю, как лежал весь замотанный в бинты, провонявший гноем из собственных ран, вздрагивающий предчувствием новой боли от прикосновений, радуясь каждому новому часу убогой жизни, протекающей от одной перевязки до другой.
После взрыва я попал в эвакуационный госпиталь Кандагара. Пока меня довезли, у меня уже вовсю была газовая гангрена, большая кровопотеря, сложные переломы, множественные осколочные ранения и отрыв левой голени. Остальное все было на месте, но так перебито осколками, что ноги напоминали мягкие кровоточащие сардельки. Я до самого конца не терял сознание, и потому все прекрасно помню – как умер в БТР, как потом ожил, как меня оперировали под наркозом, а я за всем этим наблюдал из верхнего левого угла операционной. Помню острое чувство отчаяния от вида только что обрезанных ног. Помню комбата и его слова: «Запомни, сынок, самый легкий день был вчера». Потом был Ташкент и кровать в спортзале госпиталя. Потом Ленинград, куда на третий день ко мне приехали отец с матерью. Для меня это было так неожиданно, потому что я дословно помню письмо, которое попросил написать из Кандагарского госпиталя какого-то туркмена, который поил меня чаем в реанимационной палате. Как сообщить родителям о том, что произошло со мной, я не знал и спросил совета у замполита. «Матери не пиши, – сказал он, – пиши отцу, коротко и правду».
«Здравствуй, папа. Извини, что письмо написано не моей рукой – я ожег руку и не могу сам писать. Руку я ожег, когда взорвался на мине и потерял обе ноги. Сейчас у меня все нормально. Свой адрес сообщу, когда буду в госпитале, в Союзе. Береги маму – ей сейчас будет тяжело». Письмо, адресованное отцу, получила мать, когда отец был в командировке. Я догадываюсь, что там было, мать – женщина мнительная и склонная к панике. Отца встречали в аэропорту с врачом. На вопрос коллег: «Как сын служит?», отец удивленно ответил: «Нормально, пишет, что ест виноград и охраняет аэродром». Я врал им в своих письмах, а что еще можно было придумать про Кандагар?
Первой в палату в сопровождении начальника отделения зашла заплаканная мать, и лишь потом вошел отец. Я не обратил никакого внимания на мать – все ловил глаза отца, боясь увидеть в них укор. Я всю жизнь очень боялся его подвести. Очень надеялся, что он увидит, каким стал его сын, когда я приеду на дембель в наградах, аксельбантах, полосатый и удалой сержант. А тут лежит какой-то кусок человека с головой, весь в бинтах и гное – какие тут могут быть рассказы о засадах и проческах? Неудачник.
И я рассказал отцу то, что он хотел и был готов услышать: пошел и наступил на мину. Все. Ни войны, ни пыли, ни крови, ни парящего говна из вспоротых животов, ни отрезанных членов, торчащих из ртов убитых и изувеченных духами парней. Я был огорчен тем, что остался жив и лишь только ранен, а мои друзья там – песок жуют и кровью харкают. Именно тогда мне отец сказал: «Я думал, тебе ноги по уши отрезали, а тут еще есть, чем шевелить – что сопли развесил?». Это была первая фраза, сказанная им мне после двух лет разлуки. Было много разного после этого. Отец приезжал ко мне в госпиталь, когда я получил и надел свои первые протезы. Первые шаги я сделал с ним. Помню, как мне было обидно, когда отец жалел Витька, моего соседа по палате. Попав под гранатомет в Панджшере, Витек потерял кисти обеих рук, глаз и способность адекватно реагировать на действительность. Помню, как я бесился, когда, придя ко мне, отец пытался воспитывать Витька, который потом все равно напивался к отбою.