Рай на земле
Шрифт:
Такими они и оказались. Весьма убедительно сделали вид, что рады Вериному соседству, болтали с ней, как со старой знакомой, рассказали об отеле и о том, что, где и как… точно, одна еще посмеивалась над встающей ни свет ни заря подругой, которая должна, видите ли, совершать свой заплыв в одиночестве.
«Это у нее вместо секса! Любовь с морем! И чтоб никого! И это когда вокруг столько красавцев, мигни только… правильно, Верочка? Ладно, девочки, я вас оставляю, мой красавец меня заждался! Очень удачно, что вы составите Елечке компанию!»
Женщина сняла шапочку, и
Господи, да что же это такое?! Что со мной творится, в конце-то концов?! Вчера готова была в каждом турке узнавать того… того, кого хотелось узнать, теперь вот приняла совершенно незнакомую женщину за соседку по столу! И в баре вечером – очередная галлюцинация!
Его здесь нет и быть не может, не придумывай ничего, ты и так себе много чего напридумывала – всю жизнь!
Верочка бросила дежурный взгляд в зеркало, схватила приготовленную с вечера шелковую рубашку, которую собиралась накинуть поверх открытого сарафана, чтобы уберечь слишком белую, никогда толком не загорающую, но всегда обгорающую кожу на плечах, и вышла в мраморно-ковровый коридор.
Отель еще не проснулся.
Коридор был пуст, нигде не открывались двери, никто не ждал лифта. Впрочем, кто их знает, может, у них тут всегда так. Хотя вчера вечером ей не показалось, что здесь не хватает постояльцев.
В пустом, приятно звякнувшем, возвестив о своем прибытии, лифте, Вера улыбнулась своему отражению и постаралась запомнить это ощущение. Ну и что, что скоро сорок, ну и что, что ты вечно одна, разве это не счастье – снова оказаться в Турции, в шикарном отеле, среди сверкающей чистоты, ковров и зеркал, у моря? И сама ты еще очень ничего, никто не даст и тридцати пяти, и возраста своего ты не чувствуешь, и сейчас окажешься среди всех этих так одуряюще пахнущих цветов, и пойдешь в незнакомый город!
– Good morning… э-э-э… добро утро! – встрепенулся удивившийся при виде ее портье, которому она отдала ключ. Он поспешно изобразил любезную улыбку и, похоже, собирался сказать что-то еще, но то ли не мог решить, на каком языке к ней обращаться, то ли не сумел быстро подобрать немногочисленные известные ему русские слова. Но Вера не стала дожидаться.
– Добро утро, – уже с другой интонацией торопливо выговорил ей в спину портье. Кажется, у них тоже, как в английском, вспомнила она: «добрый вечер» и «доброе утро» можно использовать и для приветствия и для прощания.
Перед этой поездкой Верочка наскоро полистала словарь. Кое-что вспомнилось, не даром она просиживала все вечера, помогая мужу готовить обзоры местной прессы и обязательные политинформации, да и способностями к языкам бог не обидел. Как переводчик-профессионал, каким ей удалось стать в последние, посвященные исключительно работе годы, она презирала людей, не знающих ни слова на языке той страны, куда они собрались ехать. Спору нет: существует почти повсюду победивший английский (которого, впрочем, некоторые тоже ухитряются не знать!), немецкий и французский
В свое время Вера была единственной студенткой, кто перед отправкой в Венгрию удосужился в течение нескольких месяцев позаниматься венгерским. Зачем, недоумевали сокурсники, мы же будем их учить русскому, по идее они должны его знать. Ну и что, спорила Вера, а магазины, а прогулки, а вдруг тебя что-то спросят, да и вообще, это неуважение к стране. Венгерский, оказавшийся весьма трудным языком, принадлежал к финно-угорской группе и потом основательно помог ей в знакомстве с турецким. Их грамматические системы были похожи, и через месяц-другой она могла вполне сносно не только спросить что-то на рынке, но и понять ответ.
Энвер, правда, говорил по-английски. Да если бы и не говорил…
Им вовсе не были нужны никакие разговоры, хотя Вера никогда не верила, что так бывает. Точнее, верила, но презирала подобные отношения, считала их чем-то низким, сугубо физиологическим и для себя абсолютно невозможным. Все ее любови были так или иначе основаны на словах, окружены словами и зависели от слов.
Как первая, теперь кажущаяся несерьезной, а тогда просто убийственно серьезная влюбленность в талантливого профессора, так и полулюбовь-полудружба, связавшая ее с теперь уже бывшим мужем, – обе они питались тем, что было кем-то кому-то сказано, как и в каких выражениях сказано. Конечно, подтекст тоже учитывался – но, как ему и положено, не существовал в отрыве от текста.
Вера никогда не думала, что сможет потерять голову настолько, что в ней не останется никаких слов.
Не останется даже потребности в словах.
Энвер говорил, что влюбился в нее сразу, как только увидел: длинное, с оборками платье в горошек, каких давно никто не носил в Турции, советский дефицит, пошитый в Польше, единственное, которое она могла надеть в наступившую уже в мае жару и которого безумно стеснялась, напомнило ему какие-то старые фильмы, волосы, которые она в тот день вообще не расчесывала, романтически развевались по ветру и казались ему светлыми, мягкими и красивыми… и вообще!
При чем тут платье или волосы, когда перед ним была женщина его мечты!
Все было так стремительно, что ни один из них не успел ничего обдумать, отдать себе отчет, облечь в слова. Тогда стало понятно, что слова – еще не все, слова – лишь часть нашей жизни, и, может быть, не самая важная ее часть.
Тем не менее все рассыпалось из-за слов. Из-за тех, что были сказаны, казалось бы, забытым серым молодым человеком за толстой дверью без надписей, и тех, что не были сказаны Верой.
Теплый воздух рванулся ей в лицо, едва раздвинулись двери отеля. Снаружи было теплее, чем в замученном кондиционерами помещении, и пахло, как из открытого окна. Она пойдет в город, она будет смотреть и вспоминать, она сделает так, чтобы воспоминания не отравляли ее жизнь, а украшали ее.