Раяд
Шрифт:
– Это приказ? – кокетливо хлопая ресницами, спросила Лена.
– Это не приказ, это просьба, блин!
– Не ругайся! – строго помахала пальчиком Лена.
– Это приказ? – рассмеялся Костя.
– Это просьба, блин!
Вытирая руки полотенцем, Костя вдруг вспомнил про Бублика.
– Слушай, Ленок, мне надо в одно место ненадолго.
– Пап, но ты же мне обещал почитать сегодня книжку! Ты вообще мной не занимаешься! Это свинство!
Костя улыбнулся про себя – «свинство» было из Вероникиного лексикона.
– Я же сказал, не-на-дол-го. Скоро вернусь. Ну надо мне.
– А зачем, спрашивается, ты руки мыл, если снова уходишь?
– Пример тебе подавал, балда. Закроешь за мной дверь?
– А волшебное слово?
– Лен, не наглей.
– Требую волшебного слова! – сказала Лена, театрально топнув ногой.
– Пожалуйста,не наглей.
Ленка засмеялась, схватившись руками за живот.
– Ты меня уморил, папка! Я ж про то, чтоб дверь закрыть!
– Актриса, – шутливо щелкнул ее по носу Костя и пошел в коридор.
Ленка пошлепала следом.
XXV
А.
16 марта 1938 года
Уважаемый Евгений Осипович,
сказать, что я в смятении, – значит, ничего не сказать. Вы знаете, с каким нечеловеческим скрипом продвигается работа нашей группы – мне постоянно приходится пробиваться через стены непонимания, преодолевать различные бюрократические препоны, идти на бесконечные компромиссы и выслушивать поучения и нравоучения (первые от самых невежественных, вторые от самых безнравственных людей), но я стискиваю зубы и терплю. Ради того, чтобы не прекращать движения. Semper in motu – всегда в движении. Однако, когда я теряю опытных, умных, образованных и, наконец, просто нужных мне сотрудников, у меня руки опускаются. Я допускаю, что это ошибка, оговор, но слишком часто эти ошибки стали повторяться. Сам иногда не понимаю. Может, и я тоже враг народа? Я, знаете ли, далек от всей этой народовольческой чепухи, согласно которой народ надо оставить в покое, зря его не тревожить и дать ему полную свободу действий. Как только народ сам решит, что ему делать (а решает он все равно, как правило, под влиянием конкретных идей конкретных людей), наступит такой хаос, что святых будем вывозить целыми поездами (и «философскими пароходами»). Значит, не свобода действий ему нужна, а свобода мысли, сознание. Тогда и свобода действий будет пониматься не как анархия и хаос, а как необходимая ответственность.Поэтому и борюсь я вовсе не за абстрактную свободу (под этим кличем люди обычно любят друг друга резать), а за просвещение. Только оно способно привить сознание массам. А сознательная масса – это масса сознательных людей. Большая разница.
Впрочем, черт его знает. Я уже сам не понимаю, за что я борюсь – за историческую правду, за раядов или за своих сотрудников. То, что я рискую жизнью каждый раз, когда вступаю в бумажный бой, пытаясь хоть кого-то спасти от неминуемой гибели, меня уже не пугает. В конце концов, четверых мне удалось отстоять и вернуть к работе, и я уже счастлив. (...)
Знаете, какой-то очередной чиновник от культуры начал упрекать меня в том, что я, дескать, изучая раядов, гоняюсь за привидениями. А я подумал, что действительно гоняюсь за привидениями. Точнее, гоняюсь-то за реальными людьми, но в итоге оказывается, что за привидениями, потому что как только я сажусь за очередное письмо, адресат либо скоропостижно умирает, либо оказывается врагом народа. Очень, знаете ли, неприятное ощущение. Выходит, что со всеми врагами народа незадолго до их смерти или разоблачения я имел самый непосредственный контакт. Так, видимо, себя чувствует разведчик, когда рушится кропотливо выстроенная им агентурная сеть. Вот только боюсь, что в нашей стране любой интеллигентный человек – что-то вроде разведчика в чужой и недружелюбной стране. Правда, в нашем случае не совсем ясно, на какую же страну мы работаем. Выдуманную? Что ж, тогда мы не только гоняемся за привидениями, но и сами ими являемся.
Это письмо я передаю с Володей Рукавишниковым. Сами понимаете, почему.
Преданный Вам
А. Переверзин.
А. ПЕРЕВЕРЗИН – Е. ВИНОГРАДОВУ
7 апреля 1940 года
Уважаемый Евгений Осипович!
С удивительными людьми мне приходится иметь дело.
На днях мне потребовалось очередное разрешение для доступа в закрытый архив. Я позвонил начальнику архива и, естественно, мгновенно получил отказ. Тогда я попытался объяснить этому бюрократу значение моей работы и, раздраженный его немногословными репликами, излишне эмоционально спросил у него, не интересно ли лично ему знать свое происхождение.
На что этот долдон ответил мне, что не готов ответить на этот вопрос, потому что у него, видите ли, нет приказа от начальства интересоваться своим происхождением.
Тогда я решил написать ему письмо (конечно же, тайно надеясь, что его тут же арестуют и заменят на кого-нибудь более вменяемого). Но, очевидно, именно такие непроходимые тупицы не представляют интереса для наших правоохранительных органов и потому они – неуязвимы и бессмертны, как сама глупость. В своем письме я спросил его, в состоянии ли он еще отличать друзей от врагов, потому что, отказывая мне в доступе к архиву, он косвенно подтверждает, что я – враг. А коли так, то кто же тогда ему друг? Враг моего врага, может быть?
С перепуга эта выдающаяся личность написала мне такую белиберду, что я заучил ее наизусть.
«Выбирая между врагами врагов и врагами друзей, товарищ Переверзин, мы стремились и будем впредь стремиться к тому, чтобы не допустить факта существования разных мнений на эту тему, так как враг друга врага и друг врага друга – не одно и то же. И давайте не будем об этом забывать. Об этом же нам говорит великий опыт товарища Сталина, под руководством которого ведется безжалостная борьба против любых врагов нашего социалистического государства».
И попробуй с этим поспорь!
Впрочем, бог с ними, с чиновниками.
К сожалению, моя теория насчет раядов-варягов подтверждений не получила, но теперь оказалось, что от меня только этого и требуют. Выходит, раньше раяды были никому не нужны, они, дескать, не соответствуют интернациональному духу революции (знали бы раяды, что в ХХ веке они будут чему-то там не соответствовать), теперь же все наоборот – надо упирать на нашу национальную уникальность и народный героизм.
От меня требуют каких-то доказательств величия раядов: «Может, они кого-то там победили, разгромили». Это я не шучу, это я цитирую письмо из Наркомпроса. Я, конечно, отбиваюсь, как могу, потому что, по моим предположениям, если раяды кого-то и победили, то самих себя. По крайней мере появление Святополка Спасителя и его авторитет я не могу не связывать с дальнейшим распадом Раяда. Но, как вы понимаете, я не могу давать им такой ответ. Когда же я сказал, что не понимаю, о каких героях они говорят, мне посоветовали сходить на фильм «Александр Невский» Эйзенштейна. Самое интересное, что незадолго до этой беседы я буквально на улице столкнулся с Михаилом Николаевичем Тихомировым, которого мы оба с Вами прекрасно знаем. Он сказал мне, что читал сценарий фильма под первоначальным названием «Русь» и что это чистой воды издевка над историей.
На фильм я все-таки сходил, конечно, но усмотрел такое количество исторической чепухи, что едва удержался, чтобы не покинуть зал до окончания сеанса. Начиная с абсолютно преувеличенного значения битвы на Чудском озере и кончая тем, что Александр Невский, видимо, не любил креститься – все это произвело на меня удручающее впечатление. Да и патриотизм Невского я бы тоже подверг сомнению. По крайней мере, этот патриотизм не помешал сему славному князю через семнадцать лет после битвы на Чудском озере заставить спасенных им новгородцев подчиниться Орде и выплатить той поголовную дань. Впрочем, историческая правда наш народ давно не интересует. Кстати, я долгое время думал, что русский человек бежит исторической правды из-за ее нелицеприятности. А потом понял, что не поэтому. Просто правда всегда требует осознания, которое в свою очередь требует мозгового напряжения при наличии сознания. А с ним-то у нас и беда. Массовое имеется, а индивидуального нет. Это у Пушкина Петр Первый одновременно и «Полтава», и «Медный всадник», а нам подавайте обязательно что-нибудь одно, в данном случае прогрессивного реформиста. Я совершенно не удивлюсь, если в ближайшее время появится фильм, восхваляющий Ивана Грозного, а, глядишь, и Малюту Скуратова. Русский человек вообще очень ревностно относится к своему прошлому. Конечно, нет ничего дурного в том, чтобы гордиться прошлым, но ведь надо научиться и стыдиться его. Мы вообще живем либо прошлым, либо будущим. Настоящим никто не желает жить, потому что настоящее – это всегда ты сам и твои поступки, а стало быть, и твоя личная ответственность. Гораздо приятнее думать, что кто-то там два века назад разбил Наполеона, а в будущем наши дети будут жить при коммунизме. (...)
В моей группе снова арестованы двое. Оказались, представьте, немецкими шпионами. Жаль, что я не знал этого раньше – заставил бы их переводить научные статьи с немецкого. Любопытно, что в Первую мировую оба пострадали от немцев: у одного убит отец, а другой ранен в легкое немецкой артиллерией. Довольно беспринципные граждане, не находите? Впрочем, мой сарказм в данной ситуации неуместен.
Кстати, что вы думаете по поводу дел в Европе?
С любовью,
Ваш А. Переверзин
ИЗ ЗАПИСКИ И. СТАЛИНА А. Н. ПОСКРЕБЫШЕВУ
10 ноября 1938 года
Т. Поскребышев!
Передайте тов. Ежову, что как-то нехорошо получается. Историки во главе с Переверзиным делают хорошее нужное дело, а он мешает им работать. Арестовывает невинных людей, устраивает допросы и, кажется, даже пытает. Он что, возомнил себя наместником бога на земле? Или Великим Инквизитором? Передайте ему, что если кот вместо мышей ловит мух, это плохой кот. А плохие коты нам не нужны. Народ доверил ему этот пост, народ может и отобрать. А если так решит народ, то тут даже мое заступничество не поможет. Я против народа ради товарища Ежова не пойду.
И. Сталин
XXVI
Сутулую фигурку Бублика Костя заметил издалека – тот стоял у крыльца продмага и курил.
– Ну, чего у тебя? – спросил он, подходя и протягивая руку.
– Здоров, – ответил Бублик, пожав Костину руку и пульнув в сторону недокуренную сигарету. – Слушай, Рэмбо, дельце есть на пять минут. Подсобишь?
– Опять? А Гремлин у вас на что?
Ввязываться в очередную потасовку Косте ужасно не хотелось – он-то рассчитывал на какую-то полезную информацию.
– Да Гремлина второй день нигде нет, – сказал Бублик и сплюнул куда-то в сторону. – Да и буду я еще с этим отморозком связываться.
– А Димон?
– Димон на месте дежурит, но если ты к нам присоединишься, будет совсем хорошо.
– А что стряслось-то?
– Да блин… два хачика рядом с Лесной улицей трутся. Территория не наша, так что нам насрать, но вот только они квартиру собираются снять под склад для своего барахла. В нашем доме. Третий день шастают, вынюхивают.
– Ну и чего ты от меня хочешь?
– Да ничего. Они хлипкие в принципе, их соплей перешибить можно, надо только, чтоб мы попредставительнее выглядели.
– Я не пойму, Бублик, вам чего, делать нечего, что ли? Вы вообще учитесь, работаете?
Костю раздражало не «тунеядство» этих «пограничников», а их желание играть во все это.
– Да ладно, – расплылся в улыбке Бублик. – Нет так нет. Сами справимся. Приходи на акцию. Ну, бывай.
– Какую еще акцию?
– Да намечается тут. Сам узнаешь. Кстати, Геныч про тебя спрашивал.
– На предмет?
– Поговорить хотел.
– Поговорить? – задумчиво хмыкнул Костя. – Поговорить можно. А он дома?
– А где ему еще быть?
Бублик махнул на прощание рукой и скрылся за продуктовым – там, невзирая на чистый газон и свежевыкрашенную решетку, была протоптана тропинка наискосок.
Костя посмотрел ему вслед. «Можно сто раз подравнять траву и выкрасить сто оград, русский все равно пойдет наискосок».
Квартиру Геныча было не узнать. После последней вечеринки у Кости сложилось стойкое впечатление, что здесь всегда шумно, грязно и накурено. Однако сейчас он оказался в другом мире: вокруг невесть откуда взявшиеся стеллажи с книгами, ковролин выдраен, мебель в идеальном порядке.
Костя сидел на диване, дожидаясь, пока Геныч вернется из кухни с пепельницей, и судорожно соображал, в какую сторону гнуть разговор.
Геныч вошел тихо. Он поставил пепельницу на стеклянный столик, сел на стул и закурил.
– Ну, как продвигается расследование?
Косте хватило одной секунды, чтобы понять: отрицать очевидное – самая большая глупость, которую можно сделать сейчас, тем более что и конспирации-то особой не было. В открытую так в открытую.
– Хорошо продвигается, – ответил он безо всякого вызова, как если бы его спросили, любит ли он мороженое.