Раз в год в Скиролавках
Шрифт:
Он замолчал и поборол свое раздражение. Она могла принять его за сумасшедшего и вообще не дать ему номер. Развязно облокотившись локтем о конторку, он объяснил, обращая в шутку свои ранее сказанные слова:
— В Париже я жил на чердаке и три месяца, видел из окна только глухую стену соседнего дома с потеками влаги. Этот вид я потом перенес на полотно, потому что я — художник. За это полотно я получил множество денег. Теперь, к сожалению, я живу в деревне. Прошу извинить меня, что я так повысил голос, но люди из деревни страдают неврозами. Тишина, одиночество, оторванность от мира, вид озера и колышущихся тростников очень плохо действуют на нервную систему. Впрочем, мой друг, доктор Неглович, объяснит вам это лучше. Кажется, он тоже тут остановился. В каком
— Ах, пан доктор Неглович, — улыбнулась она лукаво. — Я его знаю. Он часто у нас бывает в зимний сезон. Но он не нервный, хоть и живет в деревне.
— Не знаю, как он ухитряется не быть нервным, — пожал плечами художник Порваш. Она дала ему ключ от комнаты 223 и сообщила, что доктор занимает комнату 319.
В небольшом помещении с белой мебелью Порваш небрежно бросил на большой диван свой баульчик и, подойдя к окну, с удовольствием убедился в том, что видит высокую, покрытую травой железнодорожную насыпь, по которой в тот момент проезжал окутанный дымом локомотив с несколькими товарными вагонами. Стук колес музыкой зазвучал в ушах Порваша, а вид движущихся вагонов приковал все его внимание. Он захотел, чтобы локомотив пронзительно свистнул или хотя бы затрубил басом, но ничего такого не произошло. С неподдельным огорчением он наблюдал, как грязные вагоны исчезают за рамой окна и над насыпью остается только пустое небо.
Он вошел в ванную и задержался перед огромным зеркалом над умывальником. Сначала ополоснул руки, потом влажной ладонью пригладил свои буйные черные волосы. Он оценил себя внимательным взглядом и пришел к выводу, что выглядит великолепно. Как обычно, он был одет в черную облегающую рубашку, отстроченную белыми нитками, на бедрах его был широкий пояс с блестящей пряжкой. Черные бархатные брюки плотно охватывали его бедра, даже малонаблюдательная женщина должна была заметить, в которой штанине он держит свою мужественность. Он только еще расстегнул три верхние пуговицы на рубашке, чтобы увидели свет черные завитки его волос, и, подготовленный таким образом, направился этажом выше, в комнату доктора. Но на площадке, где стояла никелированная пепельница на высокой ножке, а с полки на стене свисал из горшочка вечнозеленый плющ, он остановился, пораженный внезапным возвращением чувства страха. Он вдруг представил себе, что через час или два познакомится с какой-нибудь девушкой и дело дойдет до тех движений, которые он должен будет выполнять, чтобы достичь наслаждения. Он почти чувствовал на своих губах губы той девушки. Неизвестно почему,.это показалось ему отвратительным, как прикосновение большого, голого слизняка. Но одновременно мысль об этом моменте вызвала болезненное пульсирование в штанине, потому что месяц уже прошел с того дня, когда он простился с Альдоной, и с тех пор у него не было никакой женщины. И страх прошел так же внезапно, как появился. Доктор сидел в кресле и читал газету. — Вы тоже взяли комнату с видом на железнодорожную насыпь, — с удовлетворением заметил Богумил Порваш, подходя к окну.
— Она дешевле, чем комната с видом на озеро, — объяснил доктор. — В нашей деревне ходят легенды о моем богатстве, но я, наверно, не должен скрывать от вас, что я почти так же беден, как писатель Любиньски.
— Ах, так? — опечалился Порваш. — В таком случае мы тут не много совершим. Отель чертовски дорог. И все здесь, наверное, дорого стоит. Даже девушки.
— Но вы же не думаете, что меня интересует любовь за деньги? — изумился доктор.
— Это только так говорится, — махнул рукой Порваш и начал нервно ходить по комнате. — У меня в жизни было много женщин, доктор. В Лондоне я жил даже с мулаткой. Поэтому поверьте моему опыту: из всех категорий женщин лучше те, кто берет деньги. Я рад, что послушался вашего совета и приехал сюда. Я чувствую прилив жизненных сил, и меня охватила радость жизни. Как жаль, что у нас так мало денег!
Доктор сложил газету и встал с кресла, заметив с шутливой серьезностью:
— У меня такое впечатление, что вы в последнее время слишком много работали и слишком мало ели. Не соблазняет ли вас тарелка хорошего супа, жареный шницелек, немного шампиньонов? Я вам должен напомнить, что не только склонял вас к выезду из деревни, но прежде всего рекомендовал вам занять позицию смирения по отношению к жизни и миру. Что же мы получим от витальных сил и от радости жизни, если будем тратить их вместе с деньгами? Воздержание иногда бывает лучше, чем действие, голодному обед вкуснее. Тот, кто слишком жадно ест и плохо пережевывает пищу, через какое-то время получает язву желудка. Больше смирения, дружище.
Говоря все это, доктор надел на себя мохеровый свитер с вырезом в виде сердечка. Поправил воротничок белой рубашки. И так они оба сошли по мягкой дорожке в холл, миновали его и оказались в той части, где был кофейный бар и гриль, а за стеклянной стеной виднелась голубая ширь озера. Художник почти с отвращением отвел от него взгляд и направил его на бар, где с потолка стекал желтый свет круглых ламп и мигали разноцветные рекламы заграничных сигарет.
В баре было пустовато. Только столик на двоих возле стеклянной стены занимали женщина в годах и молодая девушка, сидящая спиной ко входу.
— Сядем здесь, — решил Порваш, указывая на столик, откуда можно было видеть обеих женщин.
Спустя секунду появился официант в черном фраке, с черной бабочкой под шеей и подал им два меню. Порваш заглянул в свое — и тогда в первый раз почувствовал колотье в висках. Потому что он не нашел блюда, более дешевого, чем несколько тюбиков хорошей краски.
Доктор заказал бифштекс на решетке, хорошо прожаренный, с картофелем фри и салатом из квашеной капусты — белой и красной. А Порваш — зразы по-охотничьи с гречневой кашей, потому что они были немного дешевле бифштекса. Порваша все огорчал вид пустых столиков и табуретов у бара. Ему не хватало гортанного смеха возбужденных девушек, тишина, как молотом, била ему в виски. Казалось, что из-за стеклянной стены до него доносится шелест тростников, колышущихся над берегом озера. Ел он, не чувствуя вкуса, не сводя глаз с тех двух женщин у окна, а потом, когда те заплатили по счету и встали со стульев, почти приклеил взгляд к их ягодицам.
Это скорее всего были мать с дочерью, так явно было сходство в их чертах — у молодой четких, а у старшей как бы немного размягченных жиром на щеках. Старшая была низенькой, с огромным бюстом, подчеркнутым обтягивающим свитерком-блузочкой, младшая же, похоже, семнадцатилетка, казалось, достает до потолка своей маленькой головкой. Свободный свитер спадал с нее складками, не скрывая, однако, что в нем содержится плоская грудная клетка. Ноги у нее были худые и длинные в потертых джинсах, которые врезались между маленьких ягодиц.
К радости Порваша, они не ушли из ресторана, а перебрались на высокие табуреты возле стойки бара, заказав кофе.
— Эта младшая действительно хороша, — отметил художник. Доктор же, казалось, был занят исключительно прожевыванием своего бифштекса. «Обжора», — с презрением подумал о нем художник Порваш. У него уже прошла охота есть. Он представил себе, что эта молодая девушка голая под свитером, глаз художника видел ее ребра на хилой грудной клетке, маленькие груди с малюсенькими малинками сосков. Он представил нагие длинные девичьи ноги, по которым можно часами водить ладонью от лодыжек до паха. Его почти охватил запах пота молодого тела. А когда девушка оперлась локтями о бар, выгнула спину колесом и высунула за краешек табурета маленький задик, Порваш вздохнул:
— У меня было в жизни множество женщин. Помню в Лондоне одну мулатку, которая отличалась очень низким голосом и пела в достаточно элегантном ресторане на Пикадилли Циркус. Больше всего меня возбуждали ее сильно заросшие волосами ягодицы и интимные моменты, когда она говорила: «Ложись, мой маленький, и я сделаю тебе приятное».
— Да, да, — покивал седеющей головой доктор Неглович. — Медицина знает разные случаи. — Что вы имеете в виду?
— Многие мужчины рассказывают, что у них было много женщин, но если по правде, мало кто может отличить женщину от мужчины.