Разбег
Шрифт:
Сережа, брыкаясь, выскользнул из рук матери и побежал в другую комнату.
Девять вечера… Десять… Одиннадцать… Иргизова нет. Сережка долго ждал отца; уснул — не дождался. Нина тоже легла, но не могла заснуть.
— И куда это он запропастился?
И вдруг страшная догадка: «Неужели у Лилии Шнайдер? Боже, как же так! Но ведь она замужем!..»
Некоторое время она лежала в оцепенении и, как ей показалось, даже вздремнула. Но вот на улице, возле окон залаяли собаки. Нина встала с постели, раздвинула занавески. За окном, на обочине дороги остановилась грузовая автомашина. К дому шли двое. Узнала в одном мужа, а второй — неизвестно кто. Ревность отхлынула от сердца, словно вода ушла, прорвав плотину. Легко стало, и спокойно. Теперь еще надо напустить на себя полное безразличие.
— Иргизов, это, оказывается, ты. Ну, проходи. С тобой кто-то еще? Прости,
— Узнаю свою царственно-спокойную половину, — сказал он, входя в комнату и приглашая своего спутника, мужчину лет пятидесяти пяти, в соломенной шляпе. — Познакомься, Нина, это ученый, археолог Мар. Мы весь день пробыли на раскопе Нисы. Я хотел остаться там на ночлег, но подумал — задам тебе беспокойства. А ты у меня молодец: тебе хоть гром над головой — не вздрогнешь.
— Это хорошо, — сказал Мар. — Даже очень хорошо. Именно такая супруга должна быть у настоящего археолога. Смолоду моя, бывало, чуть чего — сразу в слезы. А потом привыкла. Месяц, два меня нет, иногда целое лето не показываюсь — ей все равно. Привычка, как говорится, вторая натура. Но вы извините за позднее вторжение. Браните вашего Иргизова: это он меня, можно сказать, силой затянул сюда.
Иргизов виновато улыбнулся:
— Михаловна, ты не смогла бы нас покормить? Целый день — ни маковой росинки во рту. А у Александра Борисовича жена уехала на лето в Россию, и детей увезла, за ним и поухаживать некому.
Из другой комнаты вышла Зина, кивнула приветливо. Женщины вышли в коридор, тут же зашипел примус и запахло яичницей.
За столом, едва мужчины сели и взялись за вилки, Мар возобновил начатый в дороге разговор:
— Самое главное, Иргизов, на сей раз нам полностью удалось выяснить культурно-хронологический возраст городища Новой Нисы. Семь культурных слоев: три доисторических, два доисламских, два мусульманских. Общая мощность культурных слоев — пятнадцать метров.
— Боже мой, вот заумь-то, — заметила Зина, — Да и к чему это все?
— А я вот сейчас покажу вам одну вещицу, и вы все поймете, — охотно отозвался Мар.
Он вышел из-за стола, склонился над рюкзаком и извлек из него треснутый, облитый голубоватой глазурью кувшин.
— Возьмите этот сосуд в руки, барышня, — попросил Мар и подал Зине кувшин. — А теперь представьте, что в последний раз, до сегодняшнего дня, человеческая рука его касалась почти три тысячи лет тому назад. Три тысячи лет назад его держала вот так же в руках, как держите сейчас вы, зороастрийская жрица. Потом налетели полчища с севера, сожгли Нису и убили ее жителей. Кувшин, упавший на пол, треснул и покрылся горящим пеплом. Позднее его занесло пылью тысячелетий. И вот сегодня я первым после древней огнепоклонницы взял его в руки, а вы коснулись его второй.
Зина с недоумением отстранила от себя диковинную находку, сказала испуганно:
— Возьмите, пожалуйста, а то еще уроню.
— Ну почему же уроните?! — засмеялся археолог. — Вам ничего не грозит — не слышится пока ни набега врагов, не слышно пока рева походных труб и звона бронзовых мечей.
Мар снова сел на место и, орудуя вилкой, продолжил разговор:
— Что касается астадонтов — это погребения парфян. На одном из скелетов я нашел медную парфянскую монету…
— Знаете, товарищ Мар, — удивленно сказала Нина. — Я где-то читала, будто люди кладут на глаза умершим медные монеты. Неужели этот обычай тянется с тех, древних времен?
— Вы молодец, Нина Михайловна! — оживился Мар. — И, вероятно, правы. Именно с древних времен. Что-то, рожденное в древности, дошло до наших времен, что-то нет. Парфяне, скажем, хоронили умерших в земле, на так называемых некрополях. Это те же — кладбища. А вот задолго до них, во времена зороастризма, когда в Иране и в здешних местах, на юге Средней Азии жили арийцы, — они строили специальные башни и на них вывешивали трупы умерших. Прилетали хищные птицы и обгладывали мертвых до костей. Со временем этот обычай умер. Но другой их обычай, скорее даже закон, породил ныне в фашистской партии теорию арийской расы — теорию сверхчеловеков. Арийцы, в ту далекую эпоху, стояли в своем развитии намного выше многих кочевых народов, которые, подступая к границам Ирана, невольно кровно смешивались с арийцами. Чтобы не испортить свою благородную, высокоцивилизованную нацию, иранцы жестоко расправлялись с каждым не арийцем. Эту теорию превосходства взяли теперь на вооружение немецкие фашисты. Они называют себя арийцами, хотя к арийцам имеют такое же отдаленное родство, как и все народы индо-европейской расы…
Мар, забыв об яичнице и чае, говорил долго и упоенно. Кажется, женщины уже начали тяготиться столь длинным рассказом гостя. Зина незаметно ушла в комнату брата. А Нина откровенно обрадовалась, когда за окном раздался нетерпеливый сигнал автомашины.
— О аллах всемилостивый! — шутя, всплеснул руками Мар. — Мы совсем забыли, что машина на дворе, и шофер ждет меня! Все-все, дорогие хозяева, не смею больше засиживаться, Иргизов, так вы завтра — пряма с рюкзаком ко мне, в кабинет археологии. В девять, как штык, буду там. Прощевайте, дорогие дамы!
Иргизов проводил Мара до машины, вернувшись, спокойно сказал:
— Дней через пять уедем месяца на два. Буду жить в палатке.
Нина недовольно хмыкнула, пожала плечами:
— Поезжай. Но только не думай, что я такая же, как жена твоего Мара. У меня у самой впереди гастроли…
III
Гудок «текстилки» — призывно-звонкий, с сиплыми перехватами, заглушал все другие гудки. В шесть утра ежедневно он долетал до Артиллерийской и, опережая звонок будильника, поднимал Зину с постели.
Она включала свет, заглядывала во вторую комнату, где спали Нина и Сережка и, ступая на цыпочках, начинала готовить завтрак. В семь, когда стол уже был накрыт скатеркой и на нем стоял чайник с пиалами, ваза с конфетами и на тарелочках бутерброды с маслом и колбасой, Зина будила Сережку. Брала его сонного на руки, выносила из комнаты, чтобы не потревожить Нину: ей спешить некуда. Малыш капризничал, но что делать. Не опаздывать же из-за него на работу. Она торопливо умывала племянника, сажала за стол, затем одевала и спешила на автобус, остановка которого была прямо у площади. Без четверти восемь Зина сдавала Сережку воспитательнице детского сада, махала ему рукой и спешила на фабрику, в медпункт. Громадный корпус «текстилки», заряженный доброй сотней прядильных и ткацких станков, расставленных на двух этажах, в огромных цехах, содрогался от их беспрерывного грохота. Зина ступала во двор фабрики и сразу ей приходил на ум огромный океанский пароход. Она входила в чрево фабричного корпуса, словно в трюм или машинное отделение. Все здесь гудело, грохотало, шипело. Справа механический и слесарный цехи, слева цех по выработке аммиака и ледоделка. В садом конце коридора — кабинет медицинского пункта. Входя, Зина надевала белый халат, брала из аптечки пузырек с йодом, вату, бинт, таблетки от кашля и головной боли и поднималась в прядильный, а затем в ткацкий цех. Травм было немного, но случалось — кто-то порезал палец или ушибся, у кого-то болела голова. Зина спешила оказать помощь, а если требовалось, то и выписывала направления в поликлинику. За чуткость и доброту любили ее текстильщицы.
Но, конечно, же, дежурства Зины Иргизовой не замыкались в рамках восьмичасового рабочего дня. Фабрика — не только цеха.
Почти ежедневно во дворе «текстилки», под высокими карагачами на скамейках, то в перерыв, то после смены собирались различные группы фабкома. Зина состояла в жилищно-бытовой комиссии, и ей частенько приходилось говорить о быте и санитарии, давать полезные советы женщинам. С комиссией, но чаще одна, ходила она в жилой текстильный городок. Он считался самым уютным и самым зеленым уголком Ашхабада. Городок был огорожен высоким кирпичным дувалом и занимал огромный квартал — от железной дороги до улицы Всеобуча. Широкая тополиная аллея прорезала городок с юга на север. Уже давно поднявшиеся пирамидальные тополя придавали городку величественно-торжественный вид. С обеих сторон аллеи под зелеными кронами фруктовых и декоративных деревьев стояли многоквартирные дома. Широкие просторные веранды, дворики, цветочные клумбы восхищали зашедшего сюда гостя или путника. В юго-западном углу двора в таком же красивом добротном доме размещался фабричный детский сад. Сюда Зина каждое утро приводила своего племянника Сережку и по вечерам приходила за ним. Бедный малыш! Хватил же он лиха от своей неугомонной, вездесущей тетки. По вечерам Зина то на волейбольной площадке возле клуба — Сережка носится с мячиком рядом; то в клубе, на репетиции хора — Сережка тут же. То едет с медицинской сумкой за город, к горам, где назначены прыжки с парашютом. Несколько комсомольцев с «текстилки» посещали кружки Осоавиахима — летали на планерах и прыгали с парашютом: Зина обслуживала их на полетах, и Сережка — с ней. Мать свою пострел почти не видел: Нина приходила домой из театра поздно. Сын уже спал. Сначала баловался малыш, но потом привык и уже всерьез стал называть Зину мамой, а родную мать просто Ниной. Привыкла к такому обращению и Нина.