Разбитое зеркало (сборник)
Шрифт:
Майор Семеновский фигуру имел, скажем так, полноватую, если не более, отросший живот уже не мог сдерживать прочный командирский ремень, но, несмотря на оплывшую стать, был подвижен, редко сидел на месте, – а вот лицо в противовес фигуре было худым, с всосанными внутрь щеками и остро выпирающими скулами – это было лицо худого человека. Или очень голодного. Впрочем, глаза у майора всегда поблескивали сыто – голодным он не был.
Начштаба умел и любил материться. А с другой стороны, какая война способна обходиться без мата? Без мата нет войн. Просто не бывает.
– Чего так долго идёшь? – неприязненно сузив глаза, спросил Семеновский у старшего лейтенанта. – Совсем разведчики ожирели, скоро даже мух разучатся ловить.
Горшков в виноватом движении приподнял одно плечо:
– Извините, товарищ майор!
– На первый раз извиняю, а дальше… – тут майор выдал такую четырёхэтажную тираду, что произвести её на бумаге совершенно невозможно, никакая бумага не выдержит. Выматерившись, Семеновский малость подобрел, потёр пальцами глаза.
– Скоро выступаем на позиции, Горшков, – сказал он. – Нужны свежие сведения, что за силы скоплены у немцев на нашем участке? Пехота – полк, который будет стоять перед нами, этим тоже займётся… Всё понял, Горшков?
– Так точно!
– Сведения сведениями, Горшков, но лучше будет, если возьмёте «языка». Задача ясна?
– Так точно! Но до фронта, товарищ майор, двадцать километров…
– Это не твоя забота, Горшков! Я лично, если понадобится, доставлю тебя на место, сам сяду за руль машины…
– Всё понятно, товарищ майор. Разрешите идти? – Горшков выпрямился так резко, что услышал, как в хребте у него громко хрустнул один из позвонков.
Майор это тоже услышал, усмехнулся недобро:
– Иди! И не забудь – мы должны утереть нос пехоте.
Слова эти донеслись до Горшкова, когда он уже находился за дверью.
Небо опять затянулось плотным, словно бы спрессованным неведомой силой, маревом, день потемнел. Горшков подумал, что может собраться дождь – где-то далеко вроде бы даже громыхнуло, но потом понял, что не гром вовсе, а рявканье гаубицы, подтянутой к линии фронта и открывшей тревожащий огонь. Через полминуты гаубица рявкнула снова.
В общем, если дождь и затеется, то не раньше темноты. Старший лейтенант глянул на часы. Майор велел собираться… А чего, собственно, собираться разведчику? Он всегда собран – остаётся только сдать ордена, документы да письма, присланные из дома, которые всякий солдат хранит так тщательно, как и ордена – письма эти греют душу и помогают выживать.
Можно было, конечно, вернуться в клуню, к девушкам, столь желанным, к разведчикам своим, но возвращаться не хотелось.
Горшков завернул в дом, где на постое находился Юра Артюхов, старый приятель, также прибывший в полк из Сибири, только не из Кемеровской области, а из Сибири более глубокой, из города Минусинска; в полку Артюхов находился на должности, которой не позавидуешь, место это хуже раскалённой сковородки, – был корректировщиком огня.
Все промахи в стрельбе пушек приписывают корректировщикам, все попадания – наводчикам… Несправедливо. Но Артюхов на судьбу не жаловался, смерти не страшился, поскольку считал – судьбу не обманешь, и спокойно лез под пули, под обстрелы, если слышал за спиной взрыв, не оглядывался, понимал: это не по его душу.
В хату Горшков зашёл без стука. Артюхов лежал на продавленном детском диванчике, совершенно облезлом, с одним валиком, который он использовал вместо подушки – другой мебели у хозяев для постояльца не было, – и читал дивизионную многотиражку.
– О, Иван Иванович собственной персоной, – обрадовано воскликнул он, спуская ноги на пол. Старший лейтенант Артюхов звал своего приятеля по имени-отчеству, Горшков Артюхова – уменьшительно, только по имени: «Юра», иногда даже «Юрочкой» и это уменьшение подходило как нельзя кстати к облику минусинца.
– Что слышно в высших эшелонах штабной власти? – спросил Горшков.
– Говорят, грядёт большое наступление.
Горшков удовлетворённо потёр руки.
– Правильно говорят. Хватит отсиживаться по сараям, клуням, амбарам, вдавливать диванчики, пора наступать. А ещё чего, Юр, есть нового из штабных секретов?
– Говорят, от нас забирают Семеновского.
– Конечно, на повышение?
– А ты мыслишь себе ситуацию, чтобы Семеновский пошёл на понижение? Нет. И я нет. Говорят, волосатая лапа у него есть даже в штабе фронта.
– Немудрено. – Горшков пригнулся, глянул в низкое окошко избы – по улице широкой шеренгой шли связистки, сопровождаемые разведчиками, – трапеза с «шампанским» с кулешом без командира не затянулась, да и у бутылки было дно…
– Твои? – Артюхов также глянул в оконце.
– Мои.
– Чай будешь? Трофейный, немецкий.
– Не хочется. Чай – не водка, много не выпьешь.
– Вид у тебя что-то уж больно озабоченный…
– Семеновский только что озаботил. Ночью надо на ту сторону сходить.
– Да для тебя же это, Иван Иванович, всё равно, что два пальца об асфальт…
– Ординарца я себе взял нового, из бывших штрафников, с пополнением прибыл… Думаю только вот – сводить его ночью на ту сторону или подождать?
– Своди. Чем быстрее проверишь в деле – тем лучше будет.
– А не рано ли? Ещё не обтёрся мужик.
– Своди, своди… Зато потом меньше головной боли будет.
– Тоже верно…
К линии фронта, обозначенной в ночной темноте вспышками ракет да частой беспокоящей стрельбой – и чего люди мешают друг дружке спать? – подбросил всё тот же хнычущий шофёр на своей полуторке.
Ехал он медленно, включать фары опасался: а вдруг враг засечёт и в машину кинет снаряд? – не доезжая полутора километров до фронта, остановил машину и ехать дальше отказался.
– Не могу, – категорично заявил он, – мне велено отсюда вернуться.
– Дурак ты, – спокойно и презрительно проговорил старшина, перегнувшись через борт и заглядывая из кузова в кабину. – С разведчиками никто не решается ссориться, даже командир полка.
– Нет, нет, – затрясся шофёр, – ехать дальше я наотрез… Запрещено, слишком много техники мы потеряли. Обращайтесь к командиру автороты, пусть он приказ даст.