Разборки дезертиров
Шрифт:
Наступающая на город туча очень кстати сменила направление.
– Ты куда? – заволновался Булдыгин. – А в шахматы?
– Сам с собой играй, – буркнул я. – Ты знаешь, что в Америке изобрели политкорректные шахматы? Все фигуры серые.
Я должен был развеяться.
Развеялся я, конечно, наилучшим образом. Во дворе было тихо. Томились тополя-длинномеры в душном безветрии. Стая сизокрылых спорхнула с крыши, когда я пересекал двор. Я невольно вскинул голову, оберегаясь от пикирующих экскрементов, и обратил внимание, как дрогнула занавеска на окне в спальне. Кто-то быстро отошел от окна. Остались синеватые завихрения
Дошагав до крыльца, я вспомнил, что Наталья не курит. А меня там вроде нет. Как-то странно стало в горле. Кактус вырос. Постояв под козырьком, я решил повременить с посещением квартиры. Прижался к стеночке и осторожно высунул нос из-под навеса – не видно ли меня из окна? Не видно. Прижавшись к фундаменту, я добежал до угла, миновал торец, где была глухая стена, и выглянул на заднюю сторону, примыкающую к задворкам частного сектора.
Субъект мужского пола, наспех одетый, выбрался из кухонного окна и с треском свалился на крышу сарая инспектора райотдела роспотребнадзора Зинченко, чьи владения размещались за бараком и хорошели год от года. Шлюзы распахнулись в душе! Этого типа звали лейтенант Халиуллин – командир хозяйственного взвода в батальоне ракетчиков. Гроза курятника, командующий поварами, хлеборезами и прочими поросятами. Горячий поволжский парень, так его растак…
В лучшие годы я сделал бы негодяя с двух ударов. Бокс, дзюдо, сложное дворовое детство. Нынче – с трех, учитывая полную растренированность и дороговизну продуктов. Но совершить поступок, приближенный к преступлению, мне было не суждено. Крыша сарая оказалась покатой. Приземлившись, Халиуллин свалился на колени, но потерял равновесие, заскользил вниз. Вытаращил глаза и с треском сверзился в курятник Зинченко! Полный успех. Курятник взорвался, словно бомба! Кудахтали куры, гремели тазики, боевито вопил петух, бросаясь на агрессора. Кроху радости мое израненное самолюбие все же получило. Халиуллин визжал от боли. Орала Шурка Зинченко, горластая супруга инспектора, охаживая супостата садовым инвентарем. Похоже, для лейтенанта Халиуллина начинались непростые времена.
Я побрел обратно, поднялся на второй этаж и предстал пред очами верной супруги. Она успела натянуть вьетнамку, мои шорты, сцепить волосы заколкой и даже набросить покрывало на кровать в спальне. В ее глазах металась паника.
– Привет, – растерянно улыбнулась Наталья. – Ты вроде сказал, что не придешь на обед. Я бы приготовила…
– Да вышло так, – вздохнул я и сунул нос в спальню. – Не бери в голову… О, ты в солидном возрасте начала курить? У тебя стресс, Наташа?
– С чего ты взял? – Она вспыхнула.
– Дымок струился, – пояснил я. – И накурено здесь. Такое уж свойство у табачного дыма – ты его в форточку, а он – обратно.
– Детишки на чердаке, наверное, курят. – Она бледнела, норовила закрыть собой окно. – А в форточку тянет…
– Разумно, – согласился я. – Дым по закону физики стремится вниз, это всем известно. И пачку «Дуката», что лежит за горшком с лавриком, тоже детишки сбросили. Слушай, Наташа, а что за гам у Зинченко? Можно подумать, будто бомба в курятник попала.
Не было у меня охоты наслаждаться ее мятущейся физиономией. Неловко это. Не жизнь, а какая-то коллекция ошибок. Опустив глаза, я побрел на кухню, где из открытого окна открывался интересный вид. Горе-любовнику удалось вырваться
Я закрыл окно и отвернулся. Мы молчали несколько минут. Непоправимость случившегося доходила не сразу – медленно, торжественно. С моим лицом, наверное, что-то происходило. Наталья крепилась из последних сил, ей очень хотелось бежать из дома – мятой, неодетой, измазанной в сперме…
– Ты, наверное, думаешь о том, существует ли жизнь после секса? – вкрадчиво спросил я.
– Прости меня, Мишутка… – Она стремительно превращалась в какое-то неживое, окостеневшее, до боли незнакомое и чужое существо.
Заплачет же сейчас, глупая. Все четыре года моего бесславного брака пролетели перед глазами и превратились в точку.
– Ладно, – выдохнул я, – проехали.
Оторвался от подоконника и побрел из квартиры.
– Ты куда? – спросила Наталья неодушевленным голосом.
– Пособие писать, – пошутил я. – «Жена и уход от нее».
– А как же… обед?
Я сдержанно, без хлопка, закрыл входную дверь. Боюсь, с обедом уже никак.
– Разрешите, товарищ подполковник? – Я боком втиснулся в обитый деревом кабинет. Чтобы попасть к нашему шефу, нужно осторожно, чтобы не сбить пальцы (ручка близко к косяку), отворить одну дверь, протиснуться, сжав плечи, в узкий тамбур, открыть еще одну и не забыть не запнуться о приступочку. Пока проделаешь все операции, уже ощущаешь себя ничтожным и бесполезным.
– Давно пора, – процедил прокурор Колесников, отрывая массивную голову от папки с бумагами. Снял очки, водрузив на меня тяжелый, немигающий взгляд. Такая уж манера здороваться у нашего шефа. У каждого своя. Тибетцы с Южных Гималаев, например, приветствуют друг друга высовыванием языка, пощелкиванием зубами, при этом качают головой и чешут уши.
– Мы уже победили преступность? – грозно осведомился прокурор. – Нам нечем заняться?
– Опоздание на двадцать минут не считается, – буркнул я. – Занят был.
– Ах, занят он был… – Прокурор сцепил кустистые брови, а прокуренный рот начал расползаться в пышущую ядом улыбочку. Несовместимые элементы мимики, но почему-то нашему прокурору они блестяще удаются. – А не поделишься, дорогой друг, чем неотложным ты был занят? По-моему, все способное взорвать спокойствие нашего городка ты проделал еще вчера вечером. Или не всё?
– Вы действительно хотите знать, Ярослав Евдокимович? – подумав, спросил я.
– Да уж будь ласков. Очень хочется знать, где проводят мои подчиненные рабочее время.
Я поведал – сухо и конкретно. Словно план школьного сочинения: первый пункт, второй, третий. Скрывать случившееся глупо, все равно узнает. А мужик наш прокурор хороший, невзирая на уйму вопиющих недостатков.
– Мать святая… – схватился за голову прокурор и уставился на меня, как на отпетого рецидивиста. Затем как-то неуверенно стал почесывать седую шевелюру. – Дело, конечно, щекотливое, Михаил… С одной стороны, я тебе глубоко сочувствую… Хотя с другой…
– Я поступил низко, Ярослав Евдокимович?