Разбойничья злая луна

Неисправим человек: раздет, избит, обобран — а всё ещё требует какой-то справедливости! Ну сорвут с лица повязку, выведут в пустыню, отпустят шагов на двадцать — и, приказав обернуться, шевельнут по команде чуть вогнутыми зеркальными щитами. И вспыхнет, ослепит, полоснёт нестерпимо белое колючее пламя — собственно, последнее, что ты запомнишь, не считая, конечно, боли. Рассказывай потом матери-верблюдице, как справедливо поступили с тобой на земле…

А ведь самое забавное, что и впрямь справедливо… Вспомни: когда этот ублюдок Орейя Четвёртый

отрёкся — разве не ликовал ты вместе со всеми? Ах да, конечно… Ликовал, но по другому поводу. По поводу грядущей свободы Пальмовой Дороги. Я даже не спрашиваю, зачем она была тебе нужна, эта свобода… Родина? Да знаешь ли ты вообще, что это такое? Это то, что выведет тебя в пустыню и, отпустив на двадцать шагов, прикажет обернуться.

Такие вот изысканно-крамольные мысли складывались под белой головной накидкой, прихваченной потёртым кожаным обручем. Владелец и накидки, и мыслей, рослый молодой человек в просторном выжженном солнцем балахоне… Да полно, молодой ли? Лицо человека скрывала повязка, смуглый лоб был собран в морщины, и поди пойми — на несколько мгновений собран или уже навсегда… Глаза — безнадёжно усталые, с затаённой горькой усмешкой. Вообще с возрастом в пустыне сложно. Думаешь — старик, а ему чуть больше двадцати. Хотя тут за одно утро постареешь, если вот так, упираясь, налегать из последних сил на отполированный ладонями пятый брус правого борта!

Торговая каторга — скрипучий деревянный корпус на четырёх бочонкообразных колёсах, снабжённый коротенькой мачтой, — ползла по краю щебнистой пустыни Папалан. Кончик длинного вымпела, именуемого хвостом, уныло волочился по камням. Нос каторги был нелепо стёсан. Раньше там красовалась резная верблюжья голова с толстым рогом во лбу, но после памятного указа пришлось её срубить…

В путь двинулись, едва рассвело. На ночной переход хозяин не отважился: места самые разбойничьи, да и луна вот-вот станет полной…

Под широкими ободами скрипел и потрескивал красноватый, быстро накаляющийся щебень. Мерно ступали ноги в широких плоских башмаках-пескоступах. Каторжанин загадочных лет, идущий за пятым брусом, помалкивал. Зато напарник его, чей преклонный возраст скрыть было уже невозможно, начал ворчать ещё до рассвета.

— Не тому поддались… не тому… — озабоченно шамкал он, и каторжанину помоложе невольно пришло в голову, что его мысли каким-то образом передались старику. Хотя, кто знает, может быть, сейчас и на правом борту, и на левом все думали об одном и том же…

Вообще примечательный старикан. Повязка, прикрывающая серое, растрескавшееся, как такыр, лицо, приспущена чуть ниже переносицы, на месте впалого рта — влажное пятно. Брови — дыбом, выпученные бессмысленные глаза. И всё время бормочет, бормочет…

— Раньше — да… Раньше — жили… А чего не жить?.. Катят каторгу голорылые, а мы им: «Куда?..» Они: «Да в Ап-Нау…» «А ну по денежке с бруса — и кати дальше…» А теперь вот сами брус толкаем… Срамота…

Колыхались прозрачные полотнища зноя, изгибая волной красноватую, плоскую, как церемониальный щит, равнину. Трепетала над бортом матерчатая, пока ещё бесполезная покрышка. В полдень от неё какая-никакая, а тень, но утром солнце жалит сбоку, и укрыться от него невозможно. Разве что повезёт и твой борт окажется теневым. Сегодня вот не повезло… Плохо смазанная задняя ось жалобно скулила по-собачьи. А старик всё бубнил:

— Орейя им, видишь,

не угодил… Свободы захотелось… У, вар-раны…

Его молчаливый сосед ткнулся залитой потом бровью в тройную, схваченную нитью складку на правом плече. Шамканье старика уже начинало надоедать.

— Вот выйдет указ — и всё… Будем тоже тогда ходить голорылые…

— Ох, доболтаешься, дед! — не выдержав, сказал молчаливый. — За голорылых сейчас к брусу на год приковывают. А за Орейю и вовсе…

Старик вздрогнул и выкатил на соседа глаза. Надо полагать, он и не подозревал, что мыслит вслух.

— Ты… это… — молвил он наконец, проморгавшись. — Сам-то… Молодой ещё… Вон три складки на плече сделал… А за это тоже знаешь что бывает?..

Тот не ответил и покрепче налёг на отполированное ладонями дерево. «Добраться бы до тени, — тоскливо подумал он. — Прилечь под сбрызнутой листвой, и чтобы кувшинчик вина в мокрой фуфаечке на металлическом блюдце с водой… Сколько же ещё толкать этот брус? Ох, не сделает хозяин утреннего привала — места опасные, ровные… Того и гляди разбойнички накатят. Да тот же тёзка Шарлах, к примеру… Почти тёзка. Убрать титул, добавить в конце букву „иат“ — и будем полные тёзки… Шарлах… Кличка, конечно… Явно простолюдин, и скорее всего из отцовской тени. Может быть, я даже с ним когда-то играл мальчишкой… Играл, спорил, дрался… Только звали его тогда, конечно, по-другому… А интересно было бы встретиться…»

— А? Что? — заламывая бровь, грозно вопрошал тем временем старый каторжанин. Надтреснутый голос его разносился вдоль борта, кое-кто за другими брусьями уже посмеивался. — Три складки! Да ты знаешь вообще, что это такое — три складки?.. Ты кто? Имя твоё — как?

— Ар-Шарлахи, — внятно отозвался тот, что помоложе. Борт дружно взгоготнул и вдруг примолк.

— Правда, что ли? — недоверчиво спросили откуда-то сзади.

Назвавшийся Ар-Шарлахи не ответил. «Ничего не хочу, — думал он. — Добраться до тени, рассчитаться с хозяином, хлебнуть прохладного вина, отчудить что-нибудь этакое… посмешнее… подцепить какую-нибудь… податливую, круглолицую…»

— Эх… — горестно вздохнул кто-то. — Ну мы — ладно! Но когда уже и владыки каторгу катают — это что же такое делается?..

— Ничего! — злорадно отвечали ему с того борта. — Проспали Пальмовую Дорогу — пусть теперь катают!..

Внезапно в спину толкнул тёплый, почти уже горячий ветер. Потом снова. Затрепыхалась, захлопала над головой матерчатая покрышка. А вот это весьма кстати. Так, глядишь, и парусок поставим… Хотя опять же разбойнички… Им этот ветер тоже на руку.

Где-то там вверху по настилу забегали, засуетились, хлопнуло плетённое из пальмовых волокон полотнище — и каторга рывком прибавила ход. Щебень бойко затрещал под колёсами, шаг пришлось удлинить. Каторжане теперь просто шли за брусьями, скорее опираясь на них, нежели толкая.

Хрустнув щебнем, спрыгнул на землю повеселевший хозяин. Был он, подобно большинству уроженцев Пальмовой Дороги, крепок, высок, костляв. Одежда — почти такая же, что и у каторжан: широкий белый балахон да прихваченная обручем головная накидка — поновее, правда, почище, чем у других… Внимательные тёмные глаза над приспущенной повязкой насмешливо прищурены. Плащ на правом плече заботливо уложен широкой складкой — стало быть, тоже не из простых.

Оглядел борт и зашагал рядом. Ноги решил размять. Ну и язык заодно.