Разделить на сто
Шрифт:
— Эх, будь что будет! Двадцать минут посижу, например.
Уже двадцать четыре минуты пил Галлиулин чай на кухне квартиры № 2, третью чашку уговаривал. Ему было немного стыдно за то, что посреди рабочего дня он отвлекается на глупости, но поделать с собой участковый ничего не мог. Так уж он любил чай с кизиловым вареньем — просто сил не было.
Чтобы как-то напоследок отработать простой, Галлиулин перестал улыбаться, напустил на себя скучный вид и сказал:
— Расследование-то мы начнём. Примем меры. Но в плане совета могу сказать: это ребята озоруют, пока каникулы.
Галлиулин снова начал улыбаться, допил чай, поднялся, прошёл в прихожую, надел фуражку и сказал:
— Желаю успехов. Чтобы, например, наживка нашлась — и в дальнейшем ни пуха ни пера, Марат Маратович. И вам, Максим Максимович, — с намёком на Жалобу закончил участковый, — тоже желаю успехов.
Он пожал пенсионерам руки, простился с ними и вышел в коридор. Постоял немного, потом позвонил опять в дверь и сказал:
— Извиняюсь, я теперь неофициально, например. Вот я вижу, товарищ Португальский, у вас тут варенье из кизила. Вы рецептиком не поделитесь? Я тоже хочу как-нибудь попробовать.
XXIX
Когда участковый Галлиулин с рецептом кизилового варенья покидал дом № 15 по Брынскому проспекту, Стасик Левченко без дела тынялся по двору уже минут десять. В Штабе никого не было, в секретном месте — пусто. Стасик, конечно, и мысли не мог допустить, что все опаздывают, но предположил, что перепутал время — и сбор был назначен не на восемь, а на девять (впрочем, девять уже было) или даже десять. Так или иначе, следовало попытаться разыскать остальных оповцев.
Стасик начал с того, что дошёл до тринадцатого дома: он, житель правого берега, частенько бывал в планетарии и был знаком с Владимиром Вадимовичем Семёновым, ценившим в Стасике обстоятельность, внимательность и неторопливость. Приходилось Стасику, пользуясь личными связями с Наташиным дедушкой, бывать в планетарии и вечерами, во время дежурств Семёнова-старшего, приходилось пить с многосторонним стариком чай в дежурной комнате и выслушивать его рассказы о прошлом, рассуждения о настоящем и прогнозы на будущее, так что, можно сказать, была между Владимиром Вадимовичем и Стасиком настоящая дружба.
Но у Семёновых никого не было дома: сразу после ухода дочери родители вместе с дедушкой, оставив самостоятельной Наташе инструкцию на столе, котлеты в холодильнике и три рубля на непредвиденные расходы, отбыли на вокзал, чтобы отправиться оттуда на пару дней на дачу к родительской подруге Елене Викторовне. Отпуск кончается, жаль проводить в городе последние дни.
Впрочем, Стасик не знал об этом. Он вернулся во двор пятнадцатого дома и поднялся на шестой этаж к Красицким. За дверью надрывались близнецы, пахло хозяйственным мылом, стиркой пелёнок. Дверь открыл Олег Юрьевич, захлопотанный и, как обычно, весёлый, сзади вежливо, но настороженно маячил Роберт.
— Да ты проходи, Станислав. Мать, — крикнул Красицкий-старший, —
Стасик, однако, проходить не стал. С Робертом у них не было полного взаимопонимания. Не сложились у них отношения с котом Красицких.
— О у-а ы-а у-а-о, — неразборчиво раздалось из ванной комнаты, где вовсю бежала вода, — о-а-е!
— Он с утра смылся куда-то, — перевёл Олег Юрьевич, — поганец. Это мать не всерьёз, впрочем, ругается. Это она ругается любя. Если найдёшь его, скажи, сделай милость, что в молочную кухню я сам схожу, но уж когда отпуск закончится, все дежурства — его. И пусть обедать приходит. Да вместе приходите, слышишь: тебе же далеко.
Последние слова Красицкий-старший крикнул в спину не любившего запаха лифта и потому спускавшегося с обычной степенностью по ступенькам Стасика.
Оставалось проверить Петрушкиных, но туда Стасику идти не хотелось. Непонятно отчего, но все Петрушкины (кроме, разумеется, Тани) относились к Стасику с какой-то настороженностью. И хотя он сам этого не понимал, то есть не описывал такими именно словами про себя или, тем более, вслух, но чувствовал, что лучше бы ему лишний раз у Петрушкиных не появляться.
Поэтому Стасик некоторое время потынялся ещё по двору, где и был замечен из окна бдительным отставным бухгалтером Голландским.
— Смотри, Португалыч, — сказал Голландский, глядя в щель между шторами, — без дела тыняется. И рыжий.
Португальский выглянул в окошко.
— Да, — сказал он, — видел уже я этого рыжего. Он тут часто крутится с ребятами, а живёт не у нас, вроде.
— А чего сейчас крутится? — спросил Голландский. — Никого же нет. Может, он не просто так крутится. Может, он ящик с наживкой слямзил и теперь думает, что с ним делать. И рыжий.
— Кто их знает, чего они крутятся, — отвечал настроенный Жалобой на философский лад Максим Максимович, — силы есть, вот и крутятся. Ты нас вспомни, как мы крутились.
— Так это, смотри, — возразил Голландский, — он не как нормальные дети крутится. Он тыняется. И рыжий.
— Да, — согласился Португальский, — точно, тыняется. Подозрительно. Тыняется и рыжий. Давай-ка, Голландыч, выйдем да поглядим.
Когда бывшие детдомовцы вышли во двор, Стасик, вздохнув и пересиливая себя, как раз вставал со скамейки возле второго подъезда, тайно надеясь на то, что у Петрушкиных тоже никого нет дома, и забыв даже о цели своего визита.
— Подождём, — сказал Максим Максимович, — на скамеечке вот посидим и подождём. Не горюй, Марат, найдутся твои жучки-паучки.
Друзья уселись на скамейку.
Тёплый ветер дунул, зашуршал кроной старого тополя и бросил прямо под ноги слегка надувшемуся из-за «паучков» Марату Маратовичу какой-то листок бумаги.
На листке было написано: «Наживка!».
XXX
«Потолок!» означало «Позвони, есть дело».
«Рубашка!» означало «Разошлись по домам».